Правитель развернул записку и прочитал:

— От Кирияны к Жирославу. Брате, эби лежа, ебехото аесово.[3]

В гриднице раздались смешки. Бояре поначалу старались сдерживаться, но через пару секунд зал сотрясался от смеха. Кирияна стояла бледная, отец её, наоборот, покраснел так, что Фрося испугалась, что его удар хватит. Когда шум начал стихать, князь Владимир поднял руку вверх. Все разом замолчали.

— Ретша Ольгович, грамоты действительно одной рукой написаны. А посему думаю, невестка моя обиды тебе не чинила. Более того она имеет право стребовать виру за напраслину. Ты б девку свою в узде держал, а то срамит тебя на весь Муром, то у церкви, то сейчас. Однако слуги твои мзду пусть заплатят за извод лживый, по десять кун с каждого. Понятно?

— Да, — сквозь зубы процедил боярин.

— Мне не нужна вира, — ответила Фрося.

Писарь оформил грамотой решение, князь поставил на ней свою подпись и отпустил всех. Фрося хотела поймать Жирослава, чтобы поблагодарить его и расспросить о Давиде, но того и след простыл. Она выскочила на крыльцо, ища отрока глазами, но вместо молодого боярина наткнулась на бледного игумена.

— Девочка моя, — священник сгреб её в объятья. Фрося услышала, как заходится его старческое сердце.

— Отец Никон, всё хорошо. Не переживайте. Поедем домой.

Дома под успокоительный сбор и оханье кухарки Ефросинья поведала урезанную версию истории. За скобками оставила лишь приключение в клети. Решила, что эта информация не для посторонних ушей.

— Как хорошо, что Жирослав свою сестру не любит гораздо сильнее, чем тебя, — отметил игумен.

— Отец Никон, — спросила Фрося, когда адреналин от случившегося не мешал думать. — Как так вышло, что ты приехал так быстро? От монастыря до Мурома как раз два часа езды. А ведь ещё до тебя добраться с известием надо.

— Так мой ученик, что при князе писцом служит, мне через голубятню весть направил, — пожал плечами священник, а после спросил: — Девки-то твои где?

— Да утром еще в лес отпросились за грибами да ягодами. Мы как вернулись, тиун взял телегу да поехал их встречать, чтоб с коробами не шли. Слушай, отец Никон, — Фрося подняла свои карие глаза, — ты не знаешь, как Давид-то? Как ушел, так и нет вестей от него.

Игумен сощурился.

— Отчего не знаю? Знаю. Живой. Бог даст, к холодам вернется. Скучаешь?

Фрося подперла кулаком щеку.

— Переживаю. Мне ж не говорит никто.

— Так ты и не спрашиваешь, — отметил старец.

Ефросинье на это нечего было сказать. Она-то и сообразила, что переживает, только сегодня до этого как-то не задумывалась об этом странном ноющем чувстве.