Каждый раз перед сражением Давид вступал в ещё один бой — внутренний: подавить страх, волнение, унять дрожь от предстоящей схватки, откинуть сомнения в правильности действий. Внешне спокойный, делал он это во время молитвы. Губы произносили заученные слова, а разум очищался от эмоций.

Однако так получалось далеко не всегда. Редко, когда рати выстраивались двумя длинными полосами, перекрывая собой горизонт. Еще реже выпадала возможность настроиться на сечу. Степь не ждала, что воин, мысля «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли…», наденет кольчугу; шепча «И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия…», застегнет ремешки на наручах; произнося «Нас ради человек и нашего ради спасения, сшедшаго с небес…», водрузит на голову шлем, восклицая «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна…»[1], вскачет на коня.

Нет, степь нападала кочевыми стаями, жалила пернатыми стрелами, разила кривыми саблями. Петляла, изматывала, душила чадом сожжённой травы. С каждым вздохом, с каждым шагом заманивала всё глубже и глубже во чрево своих бескрайних просторов.

Давид тряхнул головой. Ярость душила. Пепел в сожженной деревне был ещё тёплый.

Проклятые степняки жгли селения, уничтожали посевы, уводили в плен одних и убивали других, а после растворялись, словно сама трава поглощала поганых.

Несколько раз муромцы настигали небольшие разбойничьи отряды, уничтожая их. Но это больше напоминало ловлю блох. Давид не единожды отправлял дозор, но вести были одинаковы. Горит степь, разорены сёла, а враг утекает, как вода сквозь пальцы.

— Надо поворачивать, — недовольно пробурчал Илья, разминая поясницу, — ещё неделя пути и покажутся стены Бряхима[2]. А я не хочу встречаться с булгарами, имея лишь сотню конных.

— Твоя правда, — отозвался Давид, чистя свой меч, — да и Муром далеко позади. Углубились мы в степь. Как бы, пока сидим здесь, к воротам города враги не пришли. В следующий раз, ты, воевода, дома останешься. Нечего тебе с нами разъезжать. Не для того тебя главным над ополчением избрали, чтоб ты всё лето по степи мотался.

Илья кивнул, признавая правоту князя, но как разорвать душу, не знал. Останется в Муроме — станет переживать за дружину, поедет с войском — мыслями будет дома: как город, как Настасья?

Интересно, а князь вспоминает свою молодую жену? Думает о ней? Скучает? Рвётся в мягкие объятья?

Воевода посмотрел на сотника, пытаясь найти в лице отличия с прошлым годом: не устремится ли задумчивый взгляд за горизонт, не мелькнет ли на лице блуждающая улыбка. Нет, всё также закрыт и молчалив Давид. Так же строг и обязателен.