— Да. Потому что, — Ефросинья с трудом проглотила слово «твоя», — Милка в положении.
— Это что, как-то мешает кашеварить? — раздраженно спросил Давид. А до Фроси вдруг явственно дошло, что не понимает, не сопоставляет. А может, и не помнит, мало ли таких «Милок» добровольно ли, принудительно ли помогали ночи коротать, всех и не сочтешь. А раз так, то и нечего его чувства беречь.
Скрестила руки на груди и со льдом в голосе отчеканила:
— Во-первых, мешает, не очень с пузом у печи наготовишь. Во-вторых, они не холопы, а наёмные работники и имеют право уйти, когда пожелают. И в-третьих, Милка поведала мне, что она не смогла
На несколько долгих мгновений повисла тишина. Давид сначала побледнел, а после налился краской:
— Ни одна баба со мной против воли не легла! — наконец рыкнул он и, хлопнув дверью, вышел вон.
Что ж, хороша беседа, ничего не скажешь. Фрося скептически посмотрела на ни в чем не повинную дверь, пожала плечами и пошла готовиться ко сну. Желание спускаться вниз пропало.
Давид, едва сдерживая свой гнев, сел за стол. Колченогая кухарка накрывала ужин. Дурманяще пахла ячменная похлебка с мясом и грибами. Высилась горка жареной печени, рядом стояли соленые огурцы и редька, перетертая с чесноком. Исходило паром вино.
— Спасибо, — бросил Давид, и девчонка, кланяясь, вымелась прочь.
— И что, опять небо тучами заволокло? — поинтересовался Юрий.
Давид ничего не ответил, молча черпая ложкой похлебку. Еда, что удивительно, оказалась вкусной.
— Фрося спустится? — поинтересовался отец Никон.
Давид снова смолчал.
— Да что случилось? — взвилась мать Фотинья.
Игумен аккуратно накрыл её руку своей и покачал головой: мол, не встревай, разберусь. Монахиня поджала губы, пожелала доброй ночи и удалилась в ложницу, выделенную для неё.
Вслед за ней выскользнула Ретка. В гриднице остались только мужчины.
— Так и будешь молчать или всё же скажешь, чем тебе молодая жена не угодила? — поинтересовался игумен.
Давид в сердцах отбросил ложку.