— Был сотворен ею. Вернее, не столько сотворен, ведьмы часто не делают что-то специально, скорее уж совпало. Ладочка была крови Волковых, а земли эти прочно связаны с моим родом, и не только владением, но и силой, божьим даром, божьим словом. Вот и откликнулись они на невысказанное.

Всякий раз огоньки светили иначе. Порой тускло, словно не хватало у них сил пробиться сквозь туман, а другую ночь — ярко, так, что становилось светло, едва ли не как днем.

Они мерцали.

Переливались.

Складывались узорами неизвестных созвездий.

Стася отвернулась от окна.

— Ее муж её… бил?

— Если бы… он любил её. Я знаю. И душил этой вот любовью. Он решил, что лучше знает, как ей жить. Нет, он не хотел ей зла, напротив, силился защитить и даже от себя самой. Он боялся, что занятия наукой пойдут во вред ей и детям, которых еще не было, но ведь будут же. Да и вовсе, не дело это женщины силу тратить попусту. Вот и стал ей внушать, что ничего-то она не понимает, что суждения её пусты, глупы и наивны, что я, говоря о её таланте, льстил или просто был по-отечески слеп.

Евдоким Афанасьевич замолчал.

А Стася услышала перезвон. Легкий такой, будто хрустальные крылья дрожат.

— Он был искренен в своем желании. И Ладушка запуталась. Она не знала, кому верить и верить ли вовсе. Она сомневалась во мне. И в себе. И… уходила из дому. Гуляла. Возвращалась. Вновь уходила.

И вновь возвращалась.

— Первой мне написала супруга. Выражала беспокойство, что Ладушка чересчур уж загостилась. Мой ответ… пожалуй, был более резок, чем следовало бы.

— Он за ней приехал?

— Приехал, — согласился Евдоким Афанасьевич. — Сперва написал вежливое письмо, напоминая, что ныне он один властен над своей женой, что отвечает за неё перед Богами и Государем.

— А вы?

— Я напомнил ему, что Ладушка ведьма, а стало быть, «Домострой» не под неё писан.

Слово резануло.

Заставило поежиться.

Домострой? По-настоящему? Или…