— И она вольна поступать так, как ей хочется. Знаю, он писал и ей. Сперва, надо полагать, уговаривал. И она выходила расстроенная, то и дело порывалась ехать, но тут же меняла решение. Исчезала в лесу, порой на несколько дней, и возвращалась успокоившись. Но получала новые письма…

Евдоким Афанасьевич покачал головой.

— Получал и я. От супруги, что взывала к моему разуму, обвиняла в черствости, во… многом. Признаюсь, эта женщина, которую я некогда любил, в конце концов, вывела меня из равновесия. И отвечал я довольно-таки резко, а заодно уж напомнил, что вполне способен не только содержание её урезать, но и вовсе призвать к себе. Ибо жена да пребудет при муже своем.

Голос его гулкий наполнил комнату.

— Писала мне и Береника. Она была умнее. Уговаривала помириться с князем, который Государю родным племянником приходился. Мол, Ладушка по молодости чудит, что не дело потакать ей в её глупостях, что когда родятся дети, тогда-то и забудет она обо всем, кроме семьи. Муж её любит, а что еще надо? И потому следует проявить строгость для её же благо.

— Но вы не проявили?

— Любовь… — Евдоким Афанасьевич смутился. Ему-то, такому серьезному мужчине, о любви говорить было как-то не с руки. Он и за бороду себя дернул, ущипнул меховой рукав шубы, но продолжил. — Любовь бывает разной. Одна дает крылья. Другая их ломает. Любовью изуродовать можно куда сильнее, чем ненавистью, ибо она сама уже полагает, будто бы тот, кто любит, не причинит вреда.

Причинит.

И не то чтобы Стася на собственном опыте знала. Опыта-то у нее никакого, но вот…

— Егорьев появился на излете осени. Прибыл без предупреждения, верно, опасаясь, что я спрячу Ладушку, отошлю её… может, так бы оно и вышло, ибо земля, повторюсь, наша была. Да, я мог бы скрыть Ладушку так, что ни он, ни вся Гильдия мажеская с Ковеном вместе не сыскали бы.

— Но не стали?

— Не стал. Не ради него или их, но ради самой Лады. Что это за жизнь, когда прятаться надо? Нет, я иного желал.

Евдоким Афанасьевич прошелся по комнате, постукивая посохом, и на каждый удар дом отзывался, вздрагивая каменным телом своим.

— Он полагал себя сильным, позабывши, что Волковы из тех, из старых родов, которые Государя и кровь его приняли, ибо видели это правильным для всей земли беловодской, а не склонились перед силой его, — и вновь же голос его гудел колоколом. — Мальчишка. Наглец. Уверенный, что все-то в его власти… здесь, пожалуй, он впервые понял, что не так уж он и велик.

Призрачные пальцы сжали навершие посоха так, что тот вдруг обрел плотность. И показалось, что еще немного, и Евдоким Афанасьевич шагнет на каменные плиты, воплотившись единственно волей своей.