Конечно! Его дорогую девочку заморочили треклятые ведьмы! Клятвой опутали, обманули. Заставили! Эта мысль принесла несказанное облегчение.

Гурцеев махнул рукой.

Он… он отправится к Верховной немедля. Пусть возвращает жену. В конце концов, каково бы ни было их дело, найдется другая ведьма, которая его исполнит. Ибо не дело это, княжне Гурцеевой, чужими делами заниматься.

Именно так.

И все будет как прежде. Но браслет он велел отослать обратно. Во-первых, дарить его было некому. Во-вторых… могла бы и предупредить. Тогда бы он сразу с Верховной сговорился.

В общем, не заслужила.

За окном сгущались сумерки, бледно-лиловые, они казались Стасе прозрачными. Они меняли весь мир, делая его каким-то невыразимо хрупким, будто она, Стася, оказалась вдруг внутри огромного аметиста.

— Несколько дней Ладушка молчала. Просто молчала. Ходила по дому, трогала вещи. Слуги ее опасались, и чуя их опасения, я отослал многих. Хотя… и до того дня у меня осталась едва ли треть. Дом был велик, да, но так уж вышло, что к Ладушкиному возвращению он опустел. Многие комнаты я уже тогда закрыл, ибо не видел в них нужды. Я стал отшельником, и обитал большею частью в своей башне.

В сумерках сад загорается огнями.

Робкий нежный свет.

Волшебство, пусть и без магии, но ничуть не менее настоящее.

— На третий или на четвертый даже Ладушка пришла ко мне в лабораторию, спросила, можно ли. И я сказал, что это её дом. Весь. И ей можно быть там, где ей хочется. Мы говорили. Сперва о погоде. И о книгах, которые я не читал, а ей приходилось, поскольку нельзя не читать книг, о которых говорят в свете. Хотя я видел, что ей это было не интересно. Поэтому и сменил тему. Я показал, над чем работаю. Спросил… сперва одно, потом другое. И она ожила.

Стася смотрит в окно. Ей кажется, что именно туда и стоит смотреть, что Евдоким Афанасьевич не из тех людей, которым легко вот так делиться прошлым.

И показывать свою слабость.

А потому… огоньки местные — это даже не светлячки, Стася пыталась их поймать, и у нее даже получилось, но искра на ладони истаяла. От этого Стасе стало неимоверно грустно, и совестно тоже, будто бы она взяла и прикосновением своим убила чудо.

Поэтому теперь она предпочитала смотреть со стороны.

— Слово за слово… я не узнавал свою дочь. Куда подевалась та, что когда-то спорила со мной? Порой злилась, топала ногами, могла и высказаться так, как не подобает высказываться боярышне. Теперь она словно боялась произнести лишнее слово. Постоянно переспрашивала, то и дело замолкала… уходила. И возвращалась.

— Тот лес…