Всех подросших замуж пристроила, кого с большею выгодой, кого с меньшою.

— Что хмуришься, доченька? — льстиво спросила свекровушка. — Вся-то в заботах, вся-то в хлопотах, цельными днями на ногах. Сядь от, почаевничай…

Аграфена Марьяновна усадить себя позволила.

И чашку — не глиняную, самолепную, но из тонкого парпору, Аннушкой присланного, приняла. Приняла, глянула и поморщилась.

Недобро вышла.

Нет, сперва-то казалось, что все оно как раз-то удачно. Аннушка, старшенька, в Аграфену пошла и норовом, и хваткою, небось, не то что сестрицы, никогда-то не капризничала, носом не крутила, женихов перебираючи, будто бы их много. Нет, Аграфену слушала.

И делала, что скажут.

Вот и… поженились.

Аграфена Марьяновна пригубила чаек, сладкий да крепкий, аккурат такой, как она любила, чтоб и с вишневою веткой, и с листом смородиновым, и с медом летним.

…пасеку надо будет ширить, да лужок прикупить у соседа, который им не пользуется, но за дешево не отдаст. А лужок-то ладный, заливной, на такой и коровок пустить можно. Селяне и пускают, пользуясь тем, что хозяин на землях своих редко появляется.

Стольный Китеж ему милей деревенское глуши.

Пущай.

— О чем печалишься? — свекровь-то чай медком прикусывала, и не абы каким, но особливо донниковый светлый жаловала. Для неё и оставляли пару бочонков.

— Так… — Аграфена Марьяновна покрутила чашку. — Аннушка отписалась, что совсем девка её слабая, того и гляди преставится.

— Горе-то какое, — свекровушка головой покачала, губы поджала, но вряд ли от жалости. Сама-то родила семерых, да только Иванушка до сталых лет дожил.

Где он там?

Небось, вновь читает, книжник… пущай себе, чай, невелик убыток. Хуже было бы, когда б картами баловался или там на девок каких деньгу спускал.

Не мешается, и ладно.

— Горе, — согласилась Аграфена Марьяновна, поморщившись.

А ведь были сомнения.