Бабушкин голос раздался в ушах. И Стаська зачерпнула горсть соли, сыпанула в горячую воду. Добавила ромашку и лист мать-и-мачехи. Подумала еще, что лучше бы цветком, да только время собирать мать-и-мачехин цвет вышло.

Но ничего, и так сойдет…

— Полынь…

В руки сунули мешочек.

— Девясил.

И еще один.

И никто-то не удивляется, даже сама Стася, хотя за собою подобного она прежде не замечала. Вода же в тазу менялась, набираясь силой, будто она, Стася, мешала не запаренные травки, а нечто куда большее. И рука чесаться перестала.

Почти.

Она зачерпнула ладонями воду, которую вылила на грудь Дурбину. А тот сказал:

— Эт-то н-не научно.

И главное последнее слово выговорил четко, с явным возмущением.

— Ишь ты, — восхитилась женщина в темном наряде. — Крепкий, однако…

— А я тебе, Элечка, говорила, что тут, в провинции, всяко интереснее, — ответила вторая, озираясь с немалым любопытством.

Правда, это Стася отметила и вновь забыла. Сила в руках её сворачивалась клубком, солнечным светом, ветром весенним, землею сырою, из которой корни соки тянут.

Силы прибывало.

И как было удержать её? Никак. Стася и выпустила. С водой. Наверная, та была все-таки горячею, если Дурбин зашипел, выгнулся дугою, подняться даже попытался.

Не позволили.

Та, что говорила первою, опустилась у головы, а другая за ноги взяла. Придавили к полу. И старшая, глянув на Стасю, велела:

— Теперь тащи…

Стася хотела было спросить, что тащить, но тут увидела, как из груди выползает тонкий черный волос. И, преодолев отвращение, схватила за него.