Вихрь тяжкого жара опутал колдуна, и он закричал.

— А-а-а-а!!! — Впервые за бездну прожитых лет он испытывал боль.

Чёрные его доспехи оплавились, а сам он словно уменьшился в размерах.

Но колдун ещё сопротивлялся — переборов себя, он стал читать заклинание, и от каждого слова огонь слабел, а путы истончались.

В провале стены появилась старая ведьма. Она недолгое время глядела на поединок, словно решаясь на что-то, затем оскалилась и прыгнула вперёд, будто и не была согбенной старухой. Она подскочила к колдуну сзади и ударила его своим топором в спину. Бурое закопченное зазубренное лезвие пробило доспех, словно яичную скорлупу и глубоко вонзилось в тело.

Колдун замер, упал на колени, затем на пол и застыл, а Джега, не обращая ни на кого внимания, обошла тело и в два удара отрубила голову.

— Вот так-то понадёжнее будет, — сказала она, пошатнулась и упала навзничь.

Кожа её пожухла, почернела, и за пару удара сердца тело бабки истлело. То же самое случилось и с телом колдуна.

Эпилог

Эпилог

— Вставайте, барин, ради Христа, так и окоченеть недолго. — Косматый мужик в тулупе поверх рубахи поднимал Воронцова с промёрзлой земли.

В этом году морозы ударили без снега, сковав осеннюю распутицу, так что проезжий люд не задерживался в одиноком умёте и катил в Москву без остановок, и Анисим, владелец умёта, уж жалился попу из Свиренки, что пойдёт по миру. Но вот спасение — офицер с бабой и двумя солдатами как засели у него из-за треснувшего обода, дай бог тому кузнецу здоровья, так и живут уж вторую неделю. И то сказать, что не живут, а пьют, а это и того лучше.

— Вот так, и в тепло, в тепло. — Анисим перекинул руку офицера, поднялся сам и поднял его, и пошёл к длинной широкой избе умёта, упиравшейся одним торцом на сарай, а вторым на конюшню.

Внутри за крайним столом сидели пьяные солдаты, и один из них, тот, что помоложе, пел сквозь слёзы песню, а второй, с полосами свежих шрамов поперёк лица, только плакал, оперши голову о кулак.

Солдат даже не пел, а кричал песню, широко разевая рот с жёлтыми неровными зубами. По щекам, по усам его текли слёзы, он всхлипывал, но продолжал петь, будто и не поёт, а поднимается в атаку.

Так повторялось уж многократно, и изо дня в день. Кончив петь, солдат обращался к своему товарищу и говорил: