— Он эгоистичный и подлый, за него никто никогда не выйдет!
— А
— Конечно нет!
— Не важно, что я люблю вас, кантата все равно чудесная! Другие пьески были милые, но…
— Я много лет не упражнялась в игре, не дотрагивалась до клавиш, не сочинила ни одной пьесы. Мне запрещали.
— Это ужасно, — прошептал он.
— Да, это ужасно, — откликнулась она.
— Вы сможете наверстать упущенное?
— Нет, не смогу, Демонико, это время прошло безвозвратно, похищено у меня, и о нем надо просто забыть, перестать себя терзать. Эта музыка на самом деле — дар русалки, и если пьесе присущи какие-то достоинства, то благодарить за них нужно русалку.
Мари-Жозеф гадала, есть ли у кантаты и вправду какие-то сильные стороны, или Доменико превозносил ее, просто чтобы угодить ей, гадала, не испортила ли она своей неискусностью и неопытностью песнь, повествующую о жизни русалки.
В музыкальный салон с величественным видом вошел месье Гупийе, а за ним — стайка загорелых скрипачей и виолончелистов: все они наперебой отирали пот со лба, жмурились в полутемной комнате и требовали вина и пива.
Доменико с заговорщическим видом прошептал на ухо Мари-Жозеф:
— Месье Гупийе сказал, что вам не закончить кантату в срок. Он сказал, что у вас ничего не получится.
— Вот как! — воскликнула она, но потом смягчилась. — В конце концов, он не так уж ошибался.
Доменико склонился над клавиатурой, как будто все это время упражнялся без перерыва, и заиграл кантату Мари-Жозеф.
— Господь свидетель, на моем альте расплавился лак, — пожаловался один из музыкантов помоложе. — В следующий раз, когда мне придется под палящим солнцем без шляпы играть перед королем, все время перемещаясь за ним по саду, возьму свой самый старый инструмент.
— Мишель собирается нахлобучить на альт шляпу, — со смехом провозгласил другой музыкант.
— А мне придется натянуть новые струны, — заметил третий, печально глядя на лопнувшую струну скрипки.