– Почему же ты меня обнимаешь, Тиккирей? – ласково спросил Стась.

– Потому что ты не проговорился бы случайно, – сдерживая слезы, сказал я. – Потому что… потому что врут все…

– А жалеют о своей лжи немногие, – тихо сказал Стась. Его рука похлопала меня по плечу. – У меня есть свои пределы откровенности, Тиккирей. Я не могу нарушить приказ совета, не могу переступить через данное слово. Помнишь, как умер агент Инея, лейтенант Карл?

– Его звали Карл? – спросил я. Глаза я не открывал.

– Да. Я помню имена всех, кого убил… Тиккирей, я не мог сказать тебе, что ты – клон нашего противника. Я даже не успел бы договорить, Тикки.

– А теперь можешь? – спросил я.

– Теперь могу.

– Что-то изменилось? Это из-за переговоров о перемирии?

– Да, – сказал Стась.

И вдруг я понял – сейчас он врет. Это вовсе не из-за переговоров. Тут что-то другое. Но врет Стась не мне, а тем, кто смотрит сейчас на нас, тем, кто анализирует каждый обертон голоса, дрожь каждого мускула, каждую выкатившуюся из глаз слезинку и выступившую на лбу капельку пота. Он врет – и хочет, чтобы я это знал. Только я.

Потому что все еще не закончилось!

Потому что Стась предвидел и эту тюремную камеру, и мои слезы, и безжалостный прицел следящих датчиков.

У фагов нет окончательного и самого главного плана. Все их планы – как матрешка, один внутри другого, вот только до самого последнего вряд ли доберешься.

– Стась, а если бы Империя победила – что бы сделали с клонами? – спросил я.

– С теми, кто не запятнал себя участием в мятеже, – ничего. Те, кто согласился принять память основы, были бы поставлены под строжайший надзор и лишены права размножаться.

– А такие, вроде меня?

– Ничего. Видимо, приглядывали бы. Но без ущемления в правах.

– Я не хочу никакой власти, – сказал я. – Я только хочу, чтобы не было войны. Чтобы тебя не казнили. Чтобы Лиона, Наташку и всех девчонок отпустили. Чтобы Семецкий не умер!

Семецкий тихо засмеялся:

– Вот это уж вряд ли… Знаешь, сколько мне лет, мальчик? Так или иначе, а пора.