Д’Эймон встал из-за стола, возбужденный, заметно встревоженный.

– Тогда я вынужден повторить то, что уже говорил: это безумие. Следует вернуться домой и разобраться с тем, что произошло в Играте. Вы нужны там.

– Не очень, д’Эймон. Не буду себе льстить. Джиралд правит Игратом уже двадцать лет.

– Джиралд – предатель, и его следовало казнить как предателя, вместе с матерью.

Брандин посмотрел на канцлера, и его серые глаза внезапно стали холодными.

– Зачем возвращаться к этому спору? Д’Эймон, я нахожусь здесь по определенной причине, и тебе она известна. Я не могу отказаться от мести: это противоречит всей моей сути. – Выражение его лица изменилось. – Никто не обязан оставаться со мной, но я привязал себя к этому полуострову любовью, и горем, и моим собственным характером, и эти три вещи будут держать меня здесь.

– Леди Дианора могла бы поехать с нами! После смерти Доротеи вам понадобится королева в Играте, и она была бы…

– Д’Эймон! Достаточно, – его тон решительно прекращал дискуссию.

Но канцлер был мужественным человеком.

– Милорд, – настаивал он с мрачным лицом, голос его звучал тихо и напряженно. – Если я не могу говорить об этом, и вы не хотите послать наш флот на встречу с Барбадиором, то я не знаю, что вам посоветовать. Провинции пока не пойдут сражаться за вас, мы это знаем. Им необходимо время, чтобы поверить в то, что вы – один из них.

– А у меня нет времени, – ответил Брандин со спокойствием, кажущимся неестественным после острого напряжения их спора. – Поэтому я должен стать одним из них немедленно. Дай мне совет, как это сделать, канцлер. Как мне им это показать? Прямо сейчас. Как заставить их поверить, что я действительно привязан к Ладони?

Вот так они подошли к этому, и Дианора поняла, что ее час наконец настал.

«Я не могу отказаться от мести: это противоречит всей моей сути». Она никогда не питала никаких иллюзорных надежд на то, что он по доброй воле снимет заклятие. Она слишком хорошо знала Брандина. Он был не из тех, кто отступает или меняет свои решения. В чем бы то ни было. В этом заключалось ядро его сути. В любви и ненависти, в определяющей его характер гордости.

Дианора встала. В ее ушах зазвучал прежний шелест волн, и если бы она закрыла глаза, то, несомненно, увидела бы тропу, уходящую вдаль, прямую и ясную, как лунная дорожка на море, ярко блестящую перед ней. Все вело ее туда, вело их всех. Он уязвим, беззащитен, но он никогда не повернет назад.

Когда она встала, в ее сердце расцвел образ Тиганы. Даже здесь, даже сейчас, образ ее родины. В глубине пруда ризелки было много людей, собравшихся под знаменами всех провинций, пока она спускалась вниз, к морю.