Философ оперся подбородком о ладонь, проведя пальцем по уху.

— Мой господин, — начал он миг спустя. — Марсилий писал, что никто не может отринуть властителя своей земли. Конечно, он имел в виду то, что Жак де Кагор не может отринуть Людвига — что очень понравилось последнему. А еще в действительности он хотел сказать этим лишь то, что винит папу за всякое зло, случившееся в Италии, а сам хранит верность партии гибеллинов.

— «Гибеллинов», — отозвался Эйнхард. — Почему итальянцы не могут просто сказать «Вайблинген»?[238]

Герр, словно не обращая внимания на разговор, изучал тыльную сторону руки:

— А ты не согласен?

Оккам осторожно продолжил:

— Я считаю, что in extremis[239] и если князь стал тираном, то законно будет другому князю — даже папе — вторгнуться в его страну и свергнуть его.

Эйнхард с шумом выдохнул, а Тьерри окаменел. Даже Манфред замер.

— Как властители Брейсгау, — быстро вставил замечание Дитрих, — свергли фон Фалькенштайна.

Эйнхард хмыкнул:

— Разбойника, значит.

Внезапное напряжение спало.

Манфред с любопытством взглянул на Дитриха, потом швырнул кость от куска оленины на пол и обернулся к Уильяму:

— А как узнать, когда князь становится тираном?

Паж наполнил кубок англичанина, и тот сделал глоток, прежде чем ответить.

— Все вы слышали максиму: «Что угодно князю, то имеет силу закона». Но я дополню ее: «Что угодно князю обоснованно и справедливо и происходит ради общего блага, имеет силу закона».