И пошел дальше.

Чтобы через двадцать метров остановиться перед другим памятником.

Памятник был странный. Плоские бронзовые силуэты безликих людей, а среди них – одна объемная фигура, которая, запрокинув голову, смотрела в небо. Впрочем, и эта фигура была не совсем нормальная, с одной стороны выпуклая, а с другой вогнутая, будто детская формочка для песка.

Ровно в той же позе, что и бронзовая фигура, стоял бомж Андрей.

Стоял и смотрел в небо.

– Эй! – Я замахал рукой, подходя. – Здравствуйте, Андрей!

«Голос мертвых поэтов», как он когда-то себя назвал, медленно опустил голову.

К моему удивлению, он очень коротко постригся и начисто выбрился. Обычно от этого люди молодеют, но Андрей будто, напротив, состарился. На нем были все те же пестрые бермуды, в которых я видел его месяц назад, только теперь они стали гораздо грязнее, и майка-алкоголичка, неожиданно чистая.

Андрей внимательно посмотрел на меня, погрозил пальцем и сказал:

– Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло. Что интересней на свете стены и стула? Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером таким же, каким ты был, тем более – изувеченным?

– Андрей, вы меня помните? – спросил я.

Андрей опять погрозил мне пальцем:

– Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были. Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели, слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.[3]

– Андрей, я Максим! – Почему-то меня задела его отстраненность. – Помните, вы говорили, что я ваш друг!

Бомж замотал головой:

– Нет его, нет. Нет моего друга юного, нет его на Земле, затерялся он в небесах, вышел и не вернулся.

– Я вернулся! – Я осторожно взял его за плечо, потряс. – Вот он я!

Андрей нахмурился: