И даже всплескивала руками, выражая восхищение. Восхищение ему определенно нравилось. И он, забывая про маску – совершенно, между прочим, непрофессионально, – выпячивал грудь и начинал поглядывать этак, преснисходительно. Порой и вовсе выбивался из роли, и тогда в словах его проскальзывали неприятные резковатые ноты человека, полагающего себя умнее прочих.

Но Тонечка подобных мелочей не замечала.

Антонина же ждала.

Она умела ждать. И слушать.

Наблюдать.

А еще сопоставлять услышанное с увиденным и собственной жизнью, которой она, Антонина, немало дорожила.

– Это так… восхитительно! – Тонечка даже на цыпочки встала, потом прикоснулась к смуглой руке и тотчас одернула пальца, застеснявшись. Как же, она девушка глубоко порядочная.

И невеста даже.

Последнее обстоятельство, к слову, нисколько парня не смущало, даже наоборот, если Антонина поняла правильно, добавляла азарта в непонятной пока игре.

Что ему нужно?

Что интересно?

Глуповатая Тонечка, наивно полагающая мир пречудеснейшим местом? Или служба ее, о которой новый приятель не спрашивал? Или… квартира?

– Вот такие у меня соседи, – закончил он и руку подал, помогая Тонечке подняться на парапет. И она пошла по граниту легким танцующим шагом, радуясь моменту и теплу, что вернулась в город, будто осень вдруг передумала наступать. – Живем порою весело, но дружно… в целом.

Он слегка нахмурился.

Соседи? В этом его интерес?

– А у меня тоже соседи, – сказала Тонечка, придерживая тонкий платочек, который так и норовило сдуть. – Разные…

…про диву она передала кому надо. И посредник скривился, явно уже аванс принял, который возвращать придется. Но ничего, вернет, не переломится. Лучше уж без денег остаться, чем без головы.

Отвертка шутить не станет.

И если сказано, что диву трогать нельзя, то и последняя собака в городе поостережется на это чудо пасть разевать. Антонина же приглядит, чтобы так оно и было.

На всякий случай.