«Расследование» моё не затягивается: мне ни допросы, ни «очные ставки», ни «следственные эксперименты» не нужны.

Убил этот гад бедняжку бабу Марусю.

Сердце моё сжимает чья-то невидимая рука, и на глаза наворачиваются слёзы. Ах, детство!..

А ведь однажды, в молодости, когда мне было шесть, баба Маруся заступилась за меня перед местной отвязной шпаной. Хотевшей отобрать у меня деньги на хлеб, за которым меня послала мать. И даже прогнала их с помощью зонтика!.. (Вот в том числе и благодаря таким воспоминаниям я так легко согласился вступить в Братство!..)

Ах ты ж мразь. Тварь. С-сука трусливая. И всё это – из-за пары колечек, цепочки, чуть толще обычной нитки, и пяти тысяч, оставшихся от пенсии после уплаты налогов?!

А-а, вон оно что: он-то рассчитывал, что была ещё заначка в шкафу под чистыми простынями… Но не оказалось. Поэтому и ударил – и не просто так, а – головой старушки о край столешницы. Чтоб там остались реденькие седые волосы. И положил бабу Марусю так, чтоб подумали, что она поскользнулась на пролитом борще, и упала сама…

Ну хорошо. Мне с моей «совестью» договориться достаточно просто. Сделал – отвечай. Ведь я – не Российский суд. Который «Самый гуманный суд в мире!» А я не допущу до подключения пронырливых адвокатишек, которые готовы и Гитлера выставить «патриотом» и «правозащитником»!

Усилий даже особых прикладывать не пришлось. Не выносит сволочь чудовищной боли, которую теперь могу вызывать у него в голове!

И вот выползает этот гад из каморки, держась за этот «тупой» предмет, и воя от боли. Не ослабляю. Мысленно веду его к чердачному окну во двор. И вот он, упираясь, и не понимая, что за странная неодолимая сила его тянет, и стеная, вслух и про себя, вылезает через него на крышу. Вот свешивается над парапетом, оконтуривающим карниз. Вот кричит вниз, обращаясь к Василию Петровичу:

– Вася! Вася! Прости!!! Это – я! Я – тётю Марусю!.. Прости ты меня, идиота глупого, Христа ради! Взял грех на душу! Не в себе я был! Я, я… Не иначе – бес попутал! И не впрок мне эти деньги! Вот они! – швыряет тут его рука кипу купюр, прямо веером разлетающихся по двору, – Не могу так больше! Простите, люди, умоляю, простите! И… Не поминайте лихом!

Тут он ласточкой ныряет прямо вниз, но уж я подсуетился: заставляю его ноги направить тело туда, где у нас чудом сохранились от вырубания, когда двор оборудовали под детскую площадку и автостоянку, развесистые и заматерелые кусты сирени.

Треск, грохот!

И вот уже наш горе-самоубийца, с матюгами и воплями, оглашающими весь двор, прочно в них застревает! Жаль сирень – почти половину куста придавил и сломал!