«Там, в царских покоях, складировались вывезенные из Петрограда золото и драгоценности. Неспроста Лев Давидович пожелал оказаться рядом с ними… — он повернул из Белого коридора в Желтый и остановился у выходившего во двор окна, — в роковой для Советской России час».

На лето тяжелые рамы убирали, и коридор превращался в уютную веранду. Но сейчас, то затихая, то вдруг резко просыпаясь, по галерее разгуливал ветер, кружа сорванные с деревьев листья и залетевший сор.

«Троцкий ужасно тогда оскорбился ленинским запретом. Устроил квартиру в Кавалерском корпусе — подальше от товарищей по партии…»

Над Москвой раскатисто, с переливом, ударил первый гром, и полоснувшая вдоль небосклона молния отчего-то напомнила Сталину о Царицынской бойне — сражении, от которого зависела судьба большевистской власти, судьба победы в гражданской войне. Новая молния рассекла черно-серое небо, и раскат грома орудийной канонадой повис над городом.

«Так расходится шинельное сукно под сабельным ударом», — глядя на прорезавшую небо молнию, подумал Сталин. Ему самому не доводилось принимать участие в кавалерийских сшибках, но последствия их он видел часто. Очень часто.

Троцкого Коба недолюбливал с первых дней знакомства, но тогда — в Царицыне — их непримиримая вражда приобрела вполне законченную и необратимую форму.

Сталин ни минуты не сомневался в том, что единственным богом Троцкого была власть. Либеральные горлопаны визжали, что Троцкий — масон, что он выполняет волю каких-то там еврейских мудрецов…

«Глупцы! Троцкий не способен выполнять чью бы то ни было волю. Для председателя Реввоенсовета республики существовала и существует только одна действительно ценная жизнь и почитаемая воля — его собственная. Его надо остановить! Иначе…»

— Его надо остановить, — прошептал Сталин, повторяя мысль.

Он еще немного постоял у окна, глядя, как хлещут по далеким лесам Подмосковья раскаленные небесные бичи.

Когда-то в детские годы в маленьком Гори Иосиф Джугашвили смотрел на такие же молнии и размышлял о том, что Господь Бог, вероятно, очень сердит на жителей его села, раз гнев Всевышнего сотрясает небосвод и даже вечные горы над бедными саклями. Чтобы спасти односельчан, Иосиф забрался в деревенскую церковь, молился истово до самого утра. Мать уже извелась, разыскивая сына, а он вернулся к ней на рассвете, гордый сознанием того, что Господь внял его слову — умерил гнев. И ни один человек, и ни один дом в Гори не пострадал. На удивление, это чувство сопутствовало ему несколько лет. Он выходил на улицу, смотрел на сакли и радостно улыбался.