Я поспешил домой, включил телевизор, и вскоре на научных и новостных каналах уже обсуждали происходящее. Поток лавы внезапно усилился, и со стороны города появился новый, но он разлился в поперечной долине и едва ли мог угрожать основной части Прибрежного. Я оставил телевизор включенным, а сам вышел в другую комнату. Сел за рояль, положил руки на клавиши.

Я сидел в темноте. Позади в открытых окнах виднелось спокойное море, безмятежно раскинувшееся под ночным небом. Если бы я оглянулся через плечо, то мог увидеть навигационные огни и темные, неясные силуэты островов, маячивших невдалеке.

Хотя я не слышал здесь самого извержения, зато, как всегда, улавливал глубокую, пульсирующую басовую ноту, звук высвобождающегося магматического давления. Несмотря на темноту, глаз я не открывал. Сосредоточился на том, что понимал как дух музыки, сердце острова, исторгающийся наружу взрыв.

Я был там, где хотел оказаться: на острове. На этом острове, на любом острове. Мое раздражение на Теммил было поверхностным и неважным для духа – подлинный остров лежал глубже. Руки мои были наготове, кончики пальцев покалывало. Сердце забилось чуть быстрее. Я был возбужден, но собран. Я ждал. Я помнил, как Кеа взяла каденцию из моего концерта для фортепиано, явно прослушала ее внимательно и основательно несколько раз, изучив, как подобает классическому исполнителю, но потом посредством импровизаций освободила дух, извлекла сердце музыки из написанных мною нот. В том, что она тогда играла, тотчас можно было узнать мою музыку, однако посвежевшую, обновленную, словно исходившую из души, из духа.

Я подобрал ноту извержения, звучавшую бассо профундо, глубокое фа-диез, колеблющееся: на полтона вверх, потом вниз, опять вверх. Я удерживал ее, проигрывал снова и снова. Одну-единственную ноту, не слышимую никем, кроме меня.

Вулкан продолжал.

Потом я импровизировал; я ощущал, как по ходу извержения слабеет давление в магме, выделял тайные пассажи нутра горы – то были не столь глубокие ноты, не столь уверенные, более склонные то к взрывному, то к расслабленному звучанию, к переменам темпа. Музыка духа, кроющегося в сердце острова.

К рассвету я все еще не спал, все сидел за клавиатурой, но изнеможение уже готовилось взять свое. Левая рука ныла, голова отяжелела, глаза почти все время оставались закрыты. Я чувствовал, как за окном светлеет, близится утро, но к тому времени уже нашел звук – бьющееся сердце острова. Как и сказал Уэллер, остров говорил. Его слышал лишь я, я один прислушивался к нему в ночи. Только я отвечал ему.