Мне становилось все труднее расслышать слова, обращенные к мальчику-солдату, и почти невозможно — произнесенные им самим. Он явно отсекал меня. Странно было сознавать, что прежде он позволял мне проникать в его мысли.

А теперь перестал. И что же мне это сулит?

День шел своим чередом, а я все больше отдалялся от мальчика-солдата. Я мог смотреть его глазами и слышать — хотя и приглушенно — то, что он слышит и даже отвечает. Я знал, что он делает со своим телом, как он ест и пьет, чем занимается, но он отделил меня от себя. Мои вкусовые ощущения и обоняние ослабли, как и слух. Даже осязание казалось приглушенным и отдаленным. Это было не той полнейшей пустотой, в которой я некогда был заточен, но еще более странным местом, где мои мысли никак не могли повлиять на мою жизнь.

Моя жизнь. Вправе ли я теперь хотя бы называть ее так? Скорее, казалось, что я заперт в марионетке, неспособный предугадать, за какую ниточку дернут в следующий раз. С каждым проходящим днем внешний мир становился все менее доступным. Каждый день он беседовал с людьми: с Семпайли, со своими воинами, с кормильцами и Оликеей. Я слышал его слова и мог разобрать ответы, но совершенно не разделял его ощущений. Мои чувства теперь зачастую разнились с его чувствами. Я действительно стал человеком, живущим в теле чужака. Там, где я захотел бы утешить Оликею, беззвучно плачущую среди ночи, он не делал ни малейшего движения в ее сторону. Когда мне казалось, что ему стоило бы отчитать кого-то из кормильцев или похвалить одного из воинов, он в половине случаев поступал совершенно иначе. Моя отделенность от его мыслей оборачивалась для меня своего рода безумием, терзая совсем иначе, чем во время заточения в пустоте. Я словно читал книгу, слова и фразы которой казались почти осмысленными — но не вполне. Я не мог предсказать, как он поступит дальше.

Когда он спал, а я нет, я часто размышлял о Геттисе и набеге. Я пытался не представлять себе, что должно было за ним последовать. Склады с запасами продовольствия пожрал огонь, как и многие дома. Я пытался не думать о семьях, оставшихся без пищи и крова в разгар холодной зимы. Иногда я вспоминал о Спинке и гадал, не обратил он внимания на мое предостережение или же предпринял какие-то действия, о которых я так и не узнал. Он явно той ночью находился за стенами форта. Прислушался ли он к моим словам, увел ли семью в безопасное место? Я пытался представить, где бы я спрятал Эпини и Эмзил с детьми, зная, что городу грозит нападение спеков. Меня порадовало, что я так и не смог ничего придумать. Нельзя выдать тайну, которой ты не знаешь.