Я видела лишь воду.

Слышала её шепот.

И сквозь него — плач младенца… он лежал на вытянутых руках женщины, которая глядела на ребенка задумчиво и печально. Она все уже решила.

— Он близко, — сказала она шепотом.

Для меня.

И обернулась.

И бледное напудренное лицо её исказила злобной гримасой.

— Ненавижу!

Младенец заплакал громче. И звук этот расколол царившую вокруг тишину.

— Ненавижу, — она переложила ребенка на сгиб руки и повторила с удивлением. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу…

Она шептала, раз за разом, пытаясь убедить себя, но не имея сил. А я смотрела. Просто смотрела, надеясь, что на сей раз пойму.

Плач стих.

И женщина прижала палец к губам. А на шее её огнем вспыхнули камни. Я сразу узнала ожерелье, и венец тоже, и перстень, который женщина стянула зубами, а потом, воровато оглянувшись, сунула под кружевное одеяльце.

— Ненавижу, — беззвучно повторяли губы. Она сорвала ожерелье, и венец вытащила, кажется, не слишком заботясь, что волосы зацепились за край его. Венец оказался слишком большим, чтобы спрятать его под одеяльцем, да и рубиновый ошейник норовил выскользнуть. И женщина, выругавшись сквозь зубы, просто бросила их в корзину.

А младенца положила сверху.

— Вот так… — её безумный взгляд вновь остановился на глади пруда. И женщина тихонько засмеялась, а у меня от этого смеха просто колени задрожали.

И не только колени.

Я отчаянно захотела проснуться, но тут же себя одернула: что бы ни происходило, оно… оно происходило не просто так.

Женщина же, подхватив корзину с младенцем, заспешила прочь.

— Госпожа! — донеслось от дома. — Госпожа…