Азраил гневно сдвинул броневые пластинки над глазами, они аж скрипнули.

— Погоди-ка… Так ты что, даже не сказала?..

— Да! Да! Да, я хотела, чтобы проклятье сбылось внутри красного круга! Я поглотила бы всю силу Сурасы, этот презренный сгорел бы синим пламенем, а твой план бы рухнул! Конечно, ты побесился бы немного, но в конечном счёте мы смогли бы договориться с армией богов, остановить войну!

— Я. Никогда. Не стану… — медленно, с угрожающей сталью в голосе начал Азраил, однако Луара его перебила.

— Да прислушайся же ты! Они все летят сюда! Тысячи их!

Азраил замолчал, на несколько мгновений ушел в себя. Упавшую тишину нарушало только потрескивание остывающего каменного истукана. Дьявол вздрогнул — услышал нечто важное там, под опущенными веками. И, по всей видимости, слова Луары оказались правдой.

— Заканчивай свои фокусы, демон! — прохрипел он новым, не своим голосом. — Открывай нам последнюю дверь!

Меховой ком пошёл волнами. Сперва надулся, потом наоборот, съежился в несколько раз. Шерсть с него стала облезать и падать на землю большими комками. Послышался треск разрываемой плоти, когда сквозь старую ненужную оболочку на свет появилась новая Луара.

Она была очень похожа на человека. На ту женщину, какой Алька увидел её впервые. Там, в своём родном мире, в своей клинике, на пороге своего кабинета. От той посетительницы, что давным-давно столкнула его в Стикс, нынешняя Луара отличалась лишь ростом, под стать скорее дьяволу, чем человеку, да тёмно-зеленым оттенком кожи. Зато глаза оставались прежними: янтарные капли мёда с узкими прорезями зрачков.

Луара поднялась с колен во весь рост и расправила крылья — такие же широкие, мощные, как у Азраила. Она показала клыки — те же крупные белые клинки, что были у рыси. Она склонила голову на бок, как тогда, в больнице. И земля под ногами провалилась, становясь горькой водой.

— Где мы, Азраил?

— В чертоге Отчима. У истока Стикса.

— А почему тут темно?

— Боги-братья не позволили ему сотворить свет.

— А почему тут так тихо?

— Боги-братья не позволили ему сотворить твердь. Здесь нет ни воздуха, ни ветра, ни звука.

— Как же мы говорим?