— Почтенные гости! — воскликнул распорядитель. — Извольте проследовать к ужину, куда кому назначено!

Напряжение спало, и присутствующие разом загомонили, поднимаясь с кресел и устремляясь к выходу. Орика прошла мимо остолбеневших музыкантов в глубь сцены и уложила лютню в футляр. Она не решалась обернуться: вдруг какой-нибудь служитель Железной Длани уже направляется ее арестовать. Если не привлекать лишнего внимания, возможно, она успеет покинуть галерею.

Только хотела она поднять футляр, как на плечо ей легла чья-то ладонь.

— Что это было? — прошипел Эдген. — Во имя Джохи, что ты наделала, сардская сучка?

В этих словах было столько ненависти, что у Орики по спине пробежал мороз. Эдген прежде не выказывал предубеждения против ее народа, но стоило Орике не угодить ему, и он мигом отбросил личину.

Она стряхнула с плеча его ладонь и обернулась; в ее взгляде было столько ярости, что Эдген оторопело попятился. Отпихнув его локтем, она направилась к маленькой дверце позади сцены.

Эдген устремился вдогонку.

— Куда собралась? — злобно прошипел он.

— Следующее выступление после третьего колокола тьмы, верно? — бросила Орика через плечо. — Я хочу передохнуть.

И ушла, оставив его кипеть от ярости. Задним числом она сообразила, что забыла лютню, но решила не возвращаться: слишком многое было поставлено на карту.

Кроданский стражник, стоявший у дверей, наблюдал за приближением Орики, явно размышляя, следует ли ее остановить. Все, кто находился в зале, видели ее выступление; все заметили, какое негодование выказал принц. Но стражник, вероятно, недостаточно знал оссианский, чтобы понять, о чем пела Орика, а приказа задерживать ее не поступило. Поэтому он посторонился, дав ей дорогу.

Орика оказалась в узком коридоре, которым пользовались только слуги; но те как раз в это время разводили гостей по обеденным залам, и на глаза Орике никто не попался. Она очень спешила: первый колокол тьмы прозвонит уже скоро, а ей еще предстоит добраться до своих товарищей.

«Моя лютня», — подумала она. Ей было грустно оставлять свою многолетнюю спутницу. Но сарды ценили вещи не слишком высоко. Значение имели только чувства. Лютню можно заменить новой, а вот жизнь товарищей ничем не заменишь.

Орику начало потряхивать. До нее постепенно доходило, какой безрассудный поступок она совершила. На сцене она не чувствовала боязни, но теперь в нее проник леденящий страх разоблачения. Опасность не воодушевляла Орику. Ее храбрость ограничивалась пределами искусства.

«Принн, Лохматая Лицедейка, одолжи мне свой дар скрытности. Позволь мне пройти незамеченной».