Морозов сказал с хмурым пониманием:

– Здесь мы не цари природы… Словно бы очутились в эпохе динозавров. Как поется: «По полюсу гордо шагает, меняет движение рек, высокие горы сдвигает советский простой человек»… То-то и есть, что слишком простой. Досдвигался, экологи волосы на себе рвут. А тут еще первобытность, простор. Можно начать заново, не повторяя ошибок… Не так ли, Евшвондрий Владимирович?

Енисеев ответил с осторожностью, не поворачивая лица к Морозову:

– Все еще проверяете, на чьей я стороне? Идея избранности – игра ума. Мы отрезаны от Большого Мира. Оттуда смотрят с брезгливой жалостью, как на чокнутых, иисусиков, пыльным мешком прибитых… Мелюзга, мол, насекомые людишки. Но все знают, как там, так и здесь, что ай-кью любого нашего работника намного выше среднего уровня! Кто-то в шутку привел доводы о явном превосходстве людей Малого Мира, избранности нашего пути. Фетисова не искушена в интеллектуальных играх, вы ее учили наверняка другому. Приняла все за чистую монету, уверовала, подхватила факел… К тому же тут какие-то явно личные пружины. Она и в десантницы пошла, как мне чудится, чтобы что-то преодолеть, кому-то доказать…

Морозов сказал сумрачно:

– За высоколобых не тревожусь, дальше шуточек не пойдут. Но когда с такими идеями начинает носиться Фетисова… Неважно, личное или не личное. Недостаток образования уже приводил к кровавым баням. Я говорю о настоящем образовании, не о дипломах электронщиков. Кибернетикой, химией, математикой еще никого не удавалось воспитать! А с литературой или историей у нас традиционно слабовато.

– Детская болезнь. Переболели многие.

– Такая болезнь часто затягивается, – напомнил Морозов. – К тому же заразная!

Желтоватое пятно луны скрылось под натиском черной тени. На мир упала тяжелая давящая тьма. Звуки ночного мира исчезли, Морозов с Енисеевым тоже замерли, вслушиваясь в тишину.

Наконец тьма неохотно расступилась, начали обрисовываться тени, а запахи стали сильнее. Сильный запах доносился сверху. Енисеев долго всматривался в висящее на высоте в три-четыре роста мохнатое скрюченное тело размером с аэростат. Крыльев почти не видно, лапы и огромная голова прижаты к брюшку. Шмель! Вцепился в цветок, пережидая холодную ночь, оживет с первыми лучами солнца, чтобы раньше других успеть на этот и ближайшие цветы…

В просвете туч выглянула луна. Шмеля залило прозрачным светом, густая шерсть заискрилась, заблестела. Будь шмель поменьше, сошел бы за раскормленного медведя.

По стеблям впереди качнулась длинная изломанная тень. Ковылял ксеркс, чужой ксеркс. Шел тяжело, борясь с оцепенением, удерживая под толстым хитиновым панцирем тепло, экономно сжигая жир для разогрева.