Я сейчас перегрызу им обоим горло, спокойно сказал волк другому.

Нет, так же спокойно возразил другой внутри его разума. Голос его, как всегда, был строг и печален. Ты этого не сделаешь, сказал другой. У нас договор. Ты не должен трогать детей, сказал другой настойчиво, потерпи, и мы сбежим.

Поэтому он терпел, когда человечки, взявшись вдвоем за цепь, потащили его в заброшенный дом возле сарая. Похоже, жили тут только они, потому что всюду на полу валялись игрушки и фантики от конфет, разбросанные книжки с яркими картинками и обрезки абстрактных аппликаций, а пыль и паутина тем временем покрывали почти все остальные поверхности – детенышам явно было не до уборки. Два окна были разбиты, вместо стекол дыры заделали невнятными кусками бумаги с детскими рисунками – неудивительно, что поначалу дом показался ему совсем пустым.

Его, упирающегося всеми лапами, приволокли в кухню и поставили перед ним полное блюдце молока. Молоко, правда, уже начало киснуть, но волку удавалось так редко его попробовать, что он не стал кривить морду и вылакал все до дна. Потом ему дали большой ломоть душистого хлеба, который он заглотил в один миг, а потом у них кончилась еда, так что ему пришлось довольствоваться этим, хотя и супа, и молока с хлебом было явно недостаточно, чтобы полностью утолить терзавший его сейчас голод. Он молча поднял на них глаза, ожидая, что будет дальше – побег был назначен на сегодняшнюю ночь. Все равно ему требовалось восстановиться как следует, прежде чем снова уходить в лес.

Тут можно было бы сказать: он надеялся, что никто из его сородичей никогда не узнает о том, как он сидел посреди человеческой кухни с двумя человеческими детенышами, в дурацком чепчике на голове и с подсыхающим на морде молоком – но дело как раз было в том, что стыдить его, собственно, было некому: он уже очень давно не состоял ни в одной стае. Остальные волки избегали его и недолюбливали, потому что у него был тот, другой, с которым они делили не только голову, но и тело. Раз в месяц, при круглой полной луне, он становился человеком. Это инстинктивно ощущали как волки, так и люди. В результате он с другим почти всю свою жизнь был один, так и не сумев завести ни семью, ни соратников. Большую часть времени одиночество волку нравилось, но иногда, в глухие безлунные ночи, в особенно сильную зимнюю вьюгу или в дни, когда люди всей деревней праздновали что-то сообща, – иногда ему вдруг становилось очень, очень тоскливо, и он, бывало, всю ночь напролет выл в равнодушное небо, пока горло не срывалось окончательно и не начинало издавать мерзкий скрип вместо воя.