После секундной паузы оба эсэсовца расхохотались.

– А то нет. – Они похлопали его по тощей спине, расплескав корнеплодовое пиво домашней возгонки на рукав его пиджака. – Но теперь-то вернулся домой.

– Мы еще поглядим, – изогнулась кругом голова Экера, – на то, что увидим. – Его вниманье уцепилось за органную трубу, а не человека с распухшими ногами: тот, голый, ковылял по глине к ним от пояска буков.

– Achtung, старшина. – Эсэсовцы тоже заметили человека. Хихикая, оба пьянчуги шатко выпрямились и издевательски отдали честь. – У коек, блядь, стоять смирно… Икабод Крейн идет.

Экер зафиксировал, что человек – в неудовлетворительном состояньи пропитанья. Очевидно, Смеголовый не принимал свои «Боб-Мартинзы». Выглядел он так, точно месяц провел на старой перуанской марширующей пудре.

Из умирающего исторгся поросячий визг. Тело его было отчасти скелетом, худые руки – сине-красны, зелены и кровавы. Он хрюкнул, и бесстыдное чмоканье его десен, сосущих воздух, прозвучало щелкунчиком. На запястьях его виднелись следы оков. А ноги были вовсе не человечьи. То были ноги слона.

Даже забывчивый Шняжка желал бы себе таких невообразимых древесных стволов, на которых можно переносить его величественную тушу. Случая эмболии хуже Экер раньше не видел.

– Шапки долой! Шапки долой! – Ритуальный вопль двух эсэсовцев продуэтил с фривольностью, непостижимой для нормального человечьего мозга. Близнец почесал голову. Зверские жестокости, невообразимая порочность и мерзкие случайности были здесь таким общим местом, что письмо домой писать нет смысла.

Умирающий остановился перед Экером, бессловно воззрившись. Личинки уже кишели в ноздрях его.

– Оправить лицо, – предупредил Экер.

Человек рухнул. Экер увернулся от его тщетно трепетавших рук-палочек. Казалось, человек растаял по всей глине. Тело его вдруг лопнуло настежь. Куски внутренностей лежали, дымясь, свернувшись снаружи его живота.

На расплескавшихся органах были видны следы укусов.

Вот это для Экера стало новой тайною – полигоны убийств Биркенау предложили ему еще одну загадку на исследованье.

Он нагнулся и осмотрел отметины. Кишки явно жевало некое вострозубое животное. Местами истощенные мышцы свелись до худобы хлопковой нити. Как же такое возможно, что нутро человечье так истерзано? Если не считать раздутости и наружного слоя крови, для таких зверских внутренних увечий в худом торсе должна быть еще и прореха в несколько футов длиной.

Он причмокнул бескровными губами и созерцательно отступил на шаг. Что – помимо голодовки – ускорило кончину этого человека?