– Ненавижу головоломки, – произносит он наконец.

– Мы знаем, – говорит Берко.

– Вы знаете.

Дядя Герц подносит сигару к носу, поводит ею из стороны в сторону, вдыхает глубоко, зажмурив глаза и получая удовольствие не только от аромата, но, как замечает Ландсман, и от прохладного прикосновения сигарного листа к ноздрям.

– Так, вопрос первый, – говорит дядя Герц, открывая глаза, – а может, и единственный.

Они ждут вопроса, пока он обрезает сигару, подносит ее к тонким губам, приоткрыв их, и тут же сжимает.

– Какой масти коровы?

36

36

– Одна была рыжая, – говорит Берко, будто недоумевая, как же это он не заметил, что монетка появилась на ладони фокусника, ведь он неотрывно следил за его руками.

– Вся рыжая? – уточняет старик. – Рыжая от рогов до хвоста?

– Ее замаскировали, – говорит Берко. – Покрасили какой-то белой краской кое-где. Не могу найти ни одной причины для этого, если только в ней нет чего-то, что хочется скрыть. Ну, словно она, понимаешь… – он поморщился, – без порока.

– О г-ди, – сказал старик.

– Кто эти люди, дядя Герц? Ты же знаешь, правда?

– Кто эти люди? Они аиды. Евреи-жулики. Я понимаю, что это тавтология.

Вроде бы он никак не решится зажечь сигару. Он откладывает ее, опять берет и снова откладывает. У Ландсмана возникает ощущение, что старик взвешивает секрет, туго завернутый в темный лист с прожилками. Какой-то план, хитроумный обмен деталями.

– Ладно, – говорит Герц наконец, – я соврал. У меня другой вопрос к тебе, Мейер. Помнишь, когда ты был мальчиком, некий аид приходил в шахматный клуб «Эйнштейн». Он шутил с тобой, и он вроде нравился тебе. Аид по имени Литвак.

– А я на днях видел Альтера Литвака, – говорит Ландсман. – В «Эйнштейне».

– Ты его видел?

– Он потерял голос.