— Немедленно уводите короля! — закричал Корнут главному льву, указывая на гладиаторов, взбирающихся по изуродованным телам. — Сейчас же!

Юстиниан умолк, буравя взглядом наглеца, посмевшего перебить своего правителя, но Корнут плевал на его негодование. Ждать от ублюдков пощады равноценно добровольно накинуть петлю себе на шею.

В ложе начался переполох. Аргус, до того словно прибитый гвоздями к сиденью, кинулся к своему кузену. Сенешаль с казначеем забились в угол, не решаясь покинуть ложу первыми: видимо, страх не настолько захлестнул их, чтобы пожертвовать своей репутацией или, того хуже, нагретыми местечками при дворе. Дий метался как ужаленный, старший Флорес, вцепившись в руку своего сына, принялся что-то торопливо говорить ему на ухо. Очнувшаяся от оцепенения королева потянула за локоть своего супруга и начала умолять прекратить упрямиться.

Начальник гвардейцев наконец смекнул, что происходит, и крикнул подчинённым, чтобы начали расчищать дорогу, сам же, проверив револьвер, попросил переполошившихся гостей сохранять спокойствие. Но Корнута больше тревожило не спокойствие гостей, а сами гвардейцы, точнее, их количество. Лаура отправила с девочками четверых, оставив ещё столько же охранять ложу, остальные дежурили внизу, у входа, — слишком далеко, чтобы успеть защитить монаршую семью. Четверо против осквернённых… Да они закончатся на том громиле с бревном!

— Прошу, Ваше Величество, — Корнут склонился над сидящим королём. — Если вы останетесь здесь хоть на минуту дольше, то погибнете.

Юстиниан собрался выдать очередную порцию возмущения, но взглядом остановился на соседствующих трибунах, и слова застряли в его горле. Он открывал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег, при этом не отрывая глаз с приближающихся фигур в солдатских доспехах. Двое осквернённых уже пробрались в последнюю секцию, отведённую для состоятельной публики, и остановились в тени бардового велума, чтобы перевести дух для последнего броска.

— Как они смеют!.. — сдавленно процедил Юстиниан. При этом он подскочил и суетливо попятился, задев рукой бокал с остатками вина. На белоснежной штанине быстро расплывалось малиновое пятно, и глядя на него, Корнуту вдруг подумалось, что лучшее лекарство от мигрени — страх лишиться головы.

* * *

Дыхание всё никак не хотело выравниваться, сердце бухало так сильно, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

«Давай же, трухлявый ты пень! Вот он, вожак свободных, в одном прыжке», — Скранч втянул носом раскалённый воздух, отдававший металлом и дерьмом. Привычный запах смерти, а здесь ей смердело как в братской могиле осквернённых, виденной им однажды у северной стены столицы.