– Хочешь сказать, некоторые из них ходят среди нас? – Измаил одновременно и боялся своего нового мира, и отстаивал его.

– Так говорят, – во время паузы оба задумались о невозможности подобного.

– Совокупляются ли они с женщинами? – спросил Измаил.

Небсуил рассмеялся:

– На деле все еще лучше и хуже. Некоторые смешивают заразу своего сна со знающим человеком, сливаются с людьми.

– Ради чего?

– Если Былой и человек-доброволец войдут в это состояние и закроются от мира, они станут чем-то иным, непохожим ни на что, без формы, – как воспоминание, осязаемый гений того места, где они спрячутся. Этот гений может навязаться в воображение прохожих, всколыхнуть в ничего не подозревающем путнике великие чувства и могучие эмоции. Кто-то говорит, что подобным пользуются для защиты святых мест. Говорят, тем оберегается Иерусалим, защищенный тоской. Даже говорят, что из подобной непреклонной силы свит сам дух леса – что так скреплен воедино Черный Человек о Многих Лицах.

Это были слишком крупные мысли для Измаила, чья голова уже переполнялась меланхолией разлуки. Больше он не задавал вопросов, а Небсуил не предлагал новой мудрости. Они глядели в огонь, мерцающий под железной решеткой посреди комнаты. Глядели, пили вино и молчали.

На следующее утро они обнялись в дверях. Небсуил приготовил котомку с зельями и талисманами; она неуклюже разлеглась на пороге между ними. Лук уже был снаружи дома, и старик чувствовал с его уходом подъем и облегчение. Когда они распрощались, Небсуил дал напутствия и советы, а Измаил ответил глубочайшей благодарностью. Они поклялись встретиться вновь и расстались.

* * *

Прошло семь лет со времен надругательства, и теперь он по многочисленным просьбам возвращался в Лондон. Гадал, цела ли еще машина, пылится ли в тех одиноких комнатах. Чтобы узнать, он взял с собой пистолет и ключ.

Впервые Мейбридж начал уставать от долгих трансатлантических переползаний. Казалось, каждая поездка длилась все дольше. Самоцветы ночного неба и люминесцентные волны тускнели и скучнели, и все дольше он сидел в клаустрофобной каюте, планируя и раздумывая о том, что его ожидает.

Он предвидел критику тех, кто вечно ныл насчет «весомости» его работы, и готовился к их беспричинным нападкам. В письмах прессе он нещадно травил своих критиков. Корабль качнулся против его противников и всех, кто его не признает: трусов, прячущихся в тенях и выжидающих момента, чтобы принизить; тех, кто возражал против его ретуширований, усовершенствования оригинальных, слегка размазанных снимков; а также тех бесталанных, кто завидовал его искусству обращаться с кисточкой и объективом. Он доберется до них всех, распотрошит с головы до ног за подобную дерзость. И снова корабль качнулся, и теперь он вспомнил тех, кто его предал или подвел. Их был легион, и в чем-то они казались хуже очевидных врагов.