— Еремеич Василь Макарыча недолюбливает. Считает, что он слишком уж расхозяйничался. Иногда даже кружил его специально.

— А как же ты в Черное урочище-то поехал тогда? — удивился я.

— Так я ж не один поехал, — хмыкнул Селифан. — Там и директор леспромхоза, и участковый. Даже егерь с нами был. А лешие толпу не любят.

— Ладно, — решил я. — Один схожу.

Я забрал из дома буханку свежего черного хлеба, купленного специально для Силантия Еремеевича, сунул в карман горсть леденцов, повесил на пояс нож. Я теперь без него ходил разве что только в школу.

— Ма, я на пару часов отойду! — крикнул я, прикрывая за собой дверь. Maman переодевалась для садово-огородных работ.

Еремеич ждал меня на том же поваленном дереве. Я поздоровался, по инерции поклонился ему, протянул буханку:

— Прими, лесной хозяин, от души!

Силантий Еремеевич вскочил, схватил у меня хлеб, отломил от него кусок, сунул в рот, медленно прожевал, проглотил и замер с закрытыми глазами:

— Вкуснотища! Здравствуй, Антон!

Он поклонился мне.

— Знаешь, последнее время никто меня угощением не балует. Никто, кроме тебя!

Я развел руками:

— Для тебя, Силантий Еремеевич, ничего не жалко. Держи!

Я вытащил из кармана горсть конфет, протянул лесовику. Тот обрадованно забрал их все, спрятал то ли в карман, то ли за пазуху, одну развернул и сунул в рот.

— Пойдём кикимор смотреть? — предложил я.

— Вот фиг тебе, а не кикимору! — лесовик сердито насупился. — Мне только не хватало, чтобы ты еще и их изничтожил.

— Да ладно, ладно, — улыбнулся я. — Шучу я. Приготовил саженцы?

— А то!

Лесовик показал себе за спину. За поваленным деревом стояли в горшках десять саженцев дуба сантиметров 20–30 в высоту, три саженца сосны, тоже в горшках, десяток веток акаций, завернутых в рогожу.