- «Суб роза дикта таценда» или «сказанное под розой не подлежит оглашению», - Вольгерд протянул руку и коснулся желто-розового бутона, тяжело закачавшегося на шипастом стебле. – Этот цветок у древних римлян был символом тайн. Если его подвешивали к потолку над пиршественным столом, то все, что под розой говорилось, разглашать запрещалось. Мы с тобой, конечно, не пируем, но наш разговор касается только нас двоих. Я чувствую, что ты мучительно борешься с собой, и мне от этого больно.

- В самом деле? – прошептала Маша и сразу уловила отголосок его страданий, чем-то похожих на ее собственные, которые она тщательно распихивала по самым дальним уголкам души и полагала, что их не видно. – Извини, я стараюсь изолироваться.

- Это невозможно. Мы с тобой стали невероятно близки, и все, что чувствуешь ты, чувствую и я. Однако между нами нет того доверия, которое бы нас спасло. Эмоции – моя работа, и я привык разделять рабочее и личное пространство, но сейчас все выглядит слишком хаотично, поэтому мне…

Маша порывисто повернулась к нему:

- Не продолжай!

Вольгерд запнулся на полуслове и вопросительно взглянул на нее.

Все-таки четыре часа сна не смогли восстановить его полностью. Вблизи Маша заметила, что его лицо осунулось и потемнело, глаза запали, а щетина на подбородке стала гуще, чем вчера вечером. Борич встал в последний момент, не успев как следует побриться. Положение спасали элегантный костюм, сидевший на нем идеально, и стимуляторы, не позволявшие ему сильно хромать, но долго он так не продержится.

Маша сжалась, переполненная сочувствием и нежностью.

- Ты хотела кристальной честности, - напомнил Вольгерд. – Я готов. Я сам боюсь тебя обмануть, однако…

- Признания сейчас ни к чему! – Она коснулась раскрытой ладонью его груди, ловя пальцами биение его сердца и снова заставляя терять нить. – Прости меня, Вольга, я ждала этого разговора, честное слово, я всю ночь не спала, все представляла себе нас, как мы стоим вот так и открываем друг другу души, но теперь мне кажется, что нам не стоит этого обсуждать.

Маша почувствовала нарастающий в нем протест (он тоже ждал и готовился, хотя и считал все это несвоевременным) и поспешила объясниться:

- Чем бы ни кончился разговор, я разволнуюсь и потеряю бдительность. Мне будет сложно сдержаться, и я стану помехой. Несчастной или счастливой – не важно, но я буду мешать тебе и всем. А я этого не хочу. Пусть будет интрига, а не безумие. К интриге я уже начала привыкать, с ней я справлюсь. А вот с откровениями – нет.

Вольгерд глубоко вдохнул. В какой-то мере он даже разделял ее позицию и испытал облегчение.