— Я тебе помогу, — отозвался призрак. – Добрым советом. Может быть.

— Ты мёртв.

— Повторяешься. Да, я умер. Убит в пятьдесят девятом, четырнадцатого октября, в приюте имени Густава Рюгена. Твоими заботами, кстати.

— Пришел, чтобы мучить меня?

— Нет.

Несмотря на вспышки боли при каждом вдохе, Иван хрипло, каркающее рассмеялся.

— Беда с вами, материалистами, — укорил его майор. – Хуже детей, а уж те, как известно, вообще зло. Какая тебе разница, есть я или нет, если за душевной беседой мы прошли уже почти десять метров? И ты пока на ногах.

— Да… я потерял много крови. Мозг отказывает. Я галлюцинирую…

Иван не понял, подумал он это или все же произнес вслух.

— Суровые времена, дружище, суровые, — рассуждал между тем покойник, спокойно вышагивая рядом. – Может быть я призрак. А может быть, когда целому народу придется сразиться за свое существование, даже мертвецы станут в общий строй. О, вот и ещё метр. Но собственно говоря, речь не о том…

Иван пошатнулся, носок сапога зацепил кусок дорожного покрытия, торчащего, как обломанный зуб. Инспектор едва не упал, чувствуя, как холодный пот течет по лбу. Терентьев замедлил шаг, ступая едва ли на длину стопы.

— Тогда, в октябре пятьдесят девятого, ты убил меня и ещё немало хороших людей, — продолжил Басалаев. – Не своими руками, но своим бездействием. Почему?

— Дети… должны были жить, а солдаты – умирают, — выдавил через силу Иван, тускло удивляясь – зачем он что‑то объясняет своему подсознанию?

— Те, кто погиб, вытаскивая тебя, тоже имели семьи, детей, — немедленно отозвался Басалаев. – Не все, конечно, но многие. И за это тебя совесть не мучает. Не так ли?

Иван не ответил. Мышцы ног начали конвульсивно подрагивать, сбивая и без того рваный ритм движения. Сердце колотилось где‑то у самого горла, во рту проступила ощутимая едкая горечь.

— Не мучает, — подытожил майор. – Солдаты гибнут, это их долг и судьба, а дети должны жить, потому что это – правильно. А вот теперь скажи мне…

Призрак что‑то говорил, но Иван уже не слышал, что именно. Все плыло перед глазами, краски и звуки мешались между собой, Терентьев закрыл глаза, чтобы не видеть этого дробного мельтешения, от которого начинала кружиться отяжелевшая голова.

— Сдай правее, а то сейчас выйдешь на обочину, — посоветовал Басалаев и терпеливо повторил. – Итак, если для тебя детские жизни так много значат… Скажи, что такое твои нынешние страдания в сравнении с жизнью твоего сына?

— Мне больно, — выдохнул Иван. – Я теряю силы и сейчас свалюсь.

— Но ты должен двигаться, должен идти и показать, что все не так страшно. Иначе водилы не пойдут дальше. Пока их пнут как следует и пригрозят оружием, пройдет время. А «время – это кровь», ты ведь помнишь эти сталинградские слова?