Подхрамывая на больной ноге, насколько возможно тише и быстрее, задворками служб, где чаще всего нет камер слежения, пробралась до мемориала Свободы. И замерла, вжимаясь в стену и усмиряя дыхание.

Здесь всё оставили, как тогда, в далёком две тысяча четырнадцатом году… Как застала нас бремя новой эры, так и замерло тут время. Тогда уже не первый год правительство пыталась проводить мягкие реформы, расформировывая образование, здравоохранение, армию, производство… Но у них не получалось — здравый инстинкт самосохранения в обществе не допускал страшного. Как мы говорили тогда — жестокость законов компенсируется необязательностью их исполнения. И наши тогдашние правители — законно избранные продавцы российской земли — долго пытались уговорить своих новых хозяев, что бы преобразования оставались мягкими, постепенными. Но те не могли ждать. Спустя всего год за последней реформой образования Правительство Российской Федерации подписало капитуляцию в холодной войне. Так неожиданно мы все, без войны, без поражения, оказались вдруг присоединенным Штатом Россия, с правами рабочего посёлка. И первое, что сделали новые хозяева страны — запретили детолюбство. В России она, как известно, была профессиональным заболеванием очень большой социальной отрасли.

— Варя?

Влад встал рядом. Такой же бледный, с воспалёнными уставшими глазами — не легко ему даются эти дни.

— А здесь ничего не изменилось, — прошептала я.

Всё также лежал в руинах квартал, в котором точечно бомбили школу, отказавшуюся от прекращения деятельности. Тогда в ней осталась вся немногочисленная братия учителей и директор. После налёта их уже не смогли найти — видимо, прятались в подвалах, и завалило намертво. А мы… Владик тогда пришёл за мной как раз в тот момент, когда, зная, что ответом на наш ультиматум стало решительное «нет», мы выпроводили из школы всех детей и сели в кабинете директора думать, что же делать дальше. Мы были настроены решительно. Влад забежал в кабинет, швырнул шапку на стол и заорал на всех, что мы сумасшедшие, что на нас натравили авиацию, что нужно уходить… Но мы тогда решили остаться. И обессилив, он рыдал и кричал, что так мы ничего не добьёмся, что невозможно объяснить новым ценность старого. Но мы не слушали. Наверное, потому что ещё не верили, что всё кончилось… И тогда он решил спасти то, что ему было дороже всего. Меня.

Тогда школа была старенькой, требовала ремонта — протекала крыша, скрипели полы, и со стен валилась штукатурка, но мы всегда старались подлатать её к первому сентября. Тогда она была ещё живая, мы чувствовали её дыхание, а теперь… А теперь вокруг блоков обгоревших руин высился колючий заслон — сюда иногда от церковных властей на благие пожертвования привозили на экскурсии от заводов рабочих, чтобы рассказать о пагубном вреде древней секты детолюбов-педагогов, поклоняющихся монстрам, требующим детских страданий, и повысить бдительность граждан перед этой страшной бедой человечества, отнимающих детей и приучающих их к боли напряжённого разума.