Это прозвучало не громче вздоха. Неотера даже не был уверен, что произнес слова вслух, однако они разнеслись по залу как ядовитое дыхание.

О, наш тихоня-Богомол наконец-то заговорил.

Бестелесные мысли были пропитаны ядом. Над ним насмехались, как будто с самого начала не сомневались, что он сдастся.

Стоило нам только поманить тебя призраком слабой, эгоистичной надежды — и твоя решимость затрещала по швам. Милосердие и предательство — какая несравненная пара! Гурон предложил тебе милосердие? Или, может, ты услышал шепот самого Хоруса, обещавшего взять тебя обратно под свое покровительство? Вот и все, что тебе потребовалось, ничтожное насекомое? Твою душу можно купить за разменную монетку милосердия?

«Я не ищу милосердия», — мысленно повторил он и скрипнул зубами, осознав, что сам себя предал.

Воин-Богомол не собирался говорить, но решимость его была столь сильна и настолько его поглотила, что заговорила без согласия Неотеры.

«Я не ищу милосердия».

Мысль повторялась у него в голове снова и снова, как мантра, и лишь однажды за три дня вырвалась наружу. Будто бы он сам превратился в эти слова — все, что от него осталось, явилось их живым воплощением.

Но как же легко извратить и переврать даже эти четыре коротких слова! Как только они сорвались с его губ, их чистота была опорочена и запятнана. Даже прежде чем они достигли ушей судей, их ментальный резонанс был искажен зловредным сознанием безымянного библиария. Тот желал ни много ни мало, чтобы Воины-Богомолы сгинули в преисподней, чтобы они были обесчещены и память о них осталась запятнанной. В его сознании ощущалась подлинная ненависть, ядом сочащаяся в мозг Неотеры. Магистр ордена различил в этом психическом вторжении жажду личной выгоды и понял, что не все судьи собрались здесь во имя справедливости, мести или ради знаний, — кое-кто охотился за кораблями и мирами.

— Итак, ты не раскаиваешься, Неотера?

Даже непредвзятые судьи не понимали его. Как могли они считать Неотеру нераскаявшимся, когда само его существо вопило от ужаса при мысли о совершенных деяниях? Если бы он только мог взять обратно эти четыре коротких слова, чтобы его упорное молчание осталось ненарушенным. Слова не объяснят того, что он натворил, и, любые произнесенные вслух, они лишь еще больше исказят веру, сохранившуюся в его сердце. Их будут мучить и извращать, пока они не станут собственной противоположностью, и тогда Неотера уже не сумеет отличить правду от лжи. Он знал, в какой момент сделал свой выбор, и постепенно начинал понимать, что шел неверной дорогой уже многие годы. Но также он знал — в самой глубине души, — что его намерения всегда оставались чистыми.