Их открывать хотелось еще меньше, чем письмо.

Белая бумага едва неуловимо пахнет ладаном. И запах этот заставляет морщиться.

…пойми, это мой выбор и только мой. Я не собираюсь замаливать несуществующие грехи, как ты выразился. Я не чувствую их за собой. Но я устала от мира. От сплетен. От домыслов… и не кривись, ты немало поспособствовал им… что? Что надо было делать? Терпеть! Господь справедлив…

Острые уголки.

Печать.

Бисерный почерк Натальи, который стал еще более округлым, обзаведшись неподобающими чину завитками, будто так пыталась выразить себя натура, запертая в монашеском одеянии.

Нож для бумаг разрывает конверт с легким треском.

Желтоватый лист лоснится, а буквы становятся будто бы меньше.

«Дорогой брат. Я несказанно рада, что ты вспомнил обо мне хотя бы в минуту нужды…»

Наталья умела упрекать, не говоря ни слова. Взглядом. Выражением лица. Поджатыми губами и руками, сложенными на животе. Одна поверх другой. Правая всегда сверху, потому что на левой уродливое пятно ожога.

…иногда он злился. И злость свою выражал доступно. Но разве это повод просить о помощи?

Выносить сор из избы.

— Дыши глубже, — Земляной забрал письмо. — Слушай, почему ты ее на хрен не пошлешь?

— Сестра.

— Ага… она за тебя молится… и свечку ставит… заказала молебен в память… это все хрень, и это ерунда…

— Отдай.

— А вот и нужное. Так, права разглашать информацию Наталья не имеет… ишь ты, до чего порядочной стала. Хотя порядочной стервью она всегда была.

— Не надо.

— Не буду. Вот… она обещает устроить встречу между… заинтересованными сторонами. Тебе следует прибыть в Петергоф… а она даже там?