— Пролистала. Там сплетни только и государственные дела. Я ничего не смыслю в государственных делах.

— Я тоже, — Глеб взял газету и поднес к носу. Пахло бумагой и типографской краской. И ничем больше. Но… в его купе газеты совершенно точно не было.

— Но зачем? Зачем кому-то нужно меня убивать, если я и так… скоро.

— Разберемся, — пообещал Глеб, устраиваясь напротив. — О чем вы думаете?

— Я? Да… не знаю, обо всем и сразу. Еще отец… я все-таки буду считать его отцом. Он любил меня. И заботился. Может, если бы не знал, что я чужая, любил бы сильнее, но… как уж вышло. Он говорил, что в голове у женщины столько мыслей, что удивительно, как эта голова сама собой не раскалывается.

Глеб улыбнулся.

— А вы? Вы о чем думаете? Ваша сестра…

— Собирается отойти ко сну. И я, пожалуй, останусь с вами.

— А она…

— Убивать ее причин нет.

— А меня есть?

— Выходит, что есть…

— Но какие? — Анна вскинулась было, но тут же поморщилась от боли и пожаловалась. — Дергает. И ноет. Меня в детстве как-то укусила собака. Не бродячая. Она жила на заднем дворе и я ей даже еду носила. Кости. Я думала, что мы с ней дружим, но как-то она меня укусила. Тоже, к слову, за руку… отец сильно ругался. И уколы делал болючие. А собака пропала. Мне кажется, ее убили. Глупо теперь вспоминать о какой-то собаке?

— Не знаю.

— Мне жаль ее. И еще знаю, что Аргус меня спас, что он бы не причинил вреда.

Ее голос ложился на стук колес странной долгой песней.

…не стоит увлекаться.

…это ведь так просто, позволить себе слабость. И еще слабость. И еще одну, и когда он сам станет слабым, тьма напомнит о себе.

— И отчего-то мне совершенно не хочется искать их.

— Кого?