– Хватит придуриваться, – раздался голос, и муха с мерзким жужжанием поднялась, закружила. – Или ты так на слезу давишь?

Голос был омерзительно знаком.

А еще полон довольства. С голосом в жизнь Глеба вернулись и запахи. Булочный, такой вот характерный аромат свежей сдобы, который кружит голову, заставляя лишь сглатывать слюну.

Чесночный.

Цветочный.

Последний и заставил открыть глаза.

Земляной устроился на кровати, он сидел, помахивая хрупким цветком на длинной ножке, который, заметив, что удостоен взгляда, торжественно положил на Глеба.

– Вот. Мне сказали, что к больным без цветов соваться некомильфо. Я им, правда, ответил, что тебе еще рано на венок собирать, но они отчего-то не поверили. Сильно, говорят, хворый.

Цветок оказался тяжелее мухи.

Определенно.

И чтобы сделать вдох, пришлось приложить немалое усилие.

– Вообще пускать не хотели, – Земляной вскочил и пропал, чтобы появиться вновь, но уже с другой стороны. Определенно, двигать головой у Глеба не получалось, и то чудо, что он смотреть мог. – Сказали, что я тебе не жена. Я тебе, конечно, совсем даже не жена, я много лучше… я друг.

Жена.

Анна.

Муха кружилась над Глебом, а он дышал и с каждым вдохом получалось все лучше. Теперь он вновь чувствовал свое тело, такое неудобное.

Тяжелое.

– Анна? А что с Анной? – Земляной был упоительно догадлив. – В порядке она… представляешь, Деда поколотила. Зонтиком. Кружевным. А после, как успокоительное поднесли, запулила им в стенку. И пообещала всех засудить, потому что она давала согласие на содействие, но никак не на разрушение дома. И не на твою смерть. Очень, представляешь себе, огорчилась.

А вот Земляной огорченным не выглядел.

– Лазовицкого вызвала. Наябедничала. А он не один приехал… так что повезло тебе, что ты при смерти, да… – он ущипнул себя за подбородок. – Представляешь… императора не убоялся. Так и сказал, мол, простите Ваше императорское Всемогущество, но верноподданические чувства верноподданическими, а жена, хоть и бывшая, но все родная…

– Врешь.