— Сидит, теперь, боров, трясется.

— Чует, куда дело пошло.

— Ага, как дымом то завоняло, так и завыл, черт окаянный.

— Уже, попы-то тебя поджарят, с ними не забалуешь.

Колдун сидел, ни жив, ни мертв. Уже не выл, уже не трясся. Смотрел глазами, остекленевшими на стол с книгами, шевелил губами, будто рассказывал кому-то что-то.

— Отвечай, — наконец заговорил отец Семион, — оживлял ли ты мертвецов как учит книга эта?

— Оживлял, — признался колдун, он не дрожал более, говорил спокойно, но его писклявый голос все равно раздражал людей. — Я книгу эту купил у одного эгемца, задешево. Просто попробовать хотел, а оно и получилось. Мертвеца на парастас, на чтение, на заупокойную вечерню, принесли мне на ночь, а я думаю: «Подниму его, или не подниму, дай попробую». И попробовал, а он и встал, я поначалу даже перепугался, что он на меня смотрит, а потом, другой ночью, да с другим мертвецом приноровился, стал его водить, руками его брать свечи, как своими.

— Так ты, вместо того чтобы покойника отпевать ночами, вместо псалтыря читал черную книгу эту, — ужаснулся отец Семион.

— Да, — ничуть не смутившись и не поняв возмущения священника, чуть ли не с гордостью отвечал колдун, — сначала только водил их, глядел глазами их, выводил их ночью из храма, сам в храме был, а сам слышал и видел все, что на улице происходит.

— Господин, вот я что подумал, — зашептал Еган, — этот голос его… таким же, кажись, и вшивый доктор говорил.

Волков и сам уже давно об этом думал. Он кивнул в ответ.

И вдруг колдун первый раз улыбнулся, или оскалился:

— Забулдыгу ночью найду какого, что домой идет, подойду сзади мертвецом, тихонечко, и как дам ему затрещину! Ой как они орали… Или бабу какую гулящую у кабака дождусь. Стою в темноте, а она такая выйдет по нужде, подол задерет, сядет у забора, а я ее за голый зад да ледяными руками и хватаю, так они иной раз так визжали, будто на куски их резали… Одна со страху упала и лежала молча, лежа мочилась. Только глаза таращила на луну. Я иногда от смеха чуть не до смерти задыхался.

Ханс-Йоахим Зеппельт, сын механика, иерей, отлученный от клира, казалось, был рад рассказывать то, о чем ему было бы лучше и помолчать. Но он страха не знал, лишь бы похвастаться можно было. А его слушали, первый раз за всю его страшную жизнь, и он не мог заткнуться.

Да, все люди вокруг молча слушали его, кто ужасался, кто удивлялся, кто негодовал, но все это они делали в тишине. Только костры потрескивали, освещая людей, а вокруг был темный, мертвый город. И холодная ночь.

— А почему ты представлялся доктором Утти? — спросил кавалер.