Тот же, что мог напугать стороннего наблюдателя до дрожи.

— Спасибо. — Некромант отстранился. Выскользнув из материнских объятий, встал. — Я сделаю то, что должен сделать. Все, что должен сделать.

Айрес смотрела, как расправляются его плечи: знаком, что ее наследник готов вернуться в мир, ждавший за границами ее уютной тюрьмы.

— Если ты спасешь ее, ты ее потеряешь.

— Она мне не нужна, — отворачиваясь, сказал Гербеуэрт тир Рейоль, Избранник Великого Жнеца. В глазах его ледяной бирюзой стыла зима. — Мне никто не нужен.

Две луны за окном безмолвно наблюдали, как открывается и закрывается дверь, ставя точку в его коротком визите.

Айрес Тибель, недавно утратившая право называться Ее Величеством, смотрела вслед племяннику — и на губах бывшей королевы играла улыбка темнее, чем самая темная и студеная ночь.

Глава 21. Silenzio

Глава 21. Silenzio

(*прим.: silenzio — безмолвие, молчание, тишина (муз.)

О том, насколько все плохо, Ева узнала следующим вечером, когда в ее спальню без стука влетел Мирк.

— Что ты ему сделала? — выдохнул он, не дожидаясь, пока резко оборванная мелодия затихнет, запутавшись в бархатных складках кроватного балдахина.

Ева не вылезала из-за инструмента почти весь день. Порой жалея, что не может стереть пальцы в кровь; а даже если б могла, не ощутила бы боли. Даже музыка не сумела до конца отвлечь от воспоминаний о вчерашнем. От мыслей. От сожалений.

От мучительных раздумий о том, о чем сейчас думать точно не стоило.

…«я знаю, как вернуть вас домой»…

Ева в замешательстве опустила смычок, задев им парчовую обивку стула:

— Я не…

— Уэрт сегодня явился во дворец. Велел приготовить все, что нужно для ритуала. Хочет, чтобы Айрес была там, «ведь она заслужила это увидеть». — Его сжатые кулаки обливала кожа тонких перчаток; Мирк даже не скинул плащ, и снег с его сапог сыпался на ковер осколками тающей глазури. — Он призывает Жнеца.

Ева не сразу поняла: этот странный жалобный звук, похожий на стон перетянутой струны, смешавшийся с отголосками Апокалиптики, слетел с ее губ.

…она боялась и ждала вечернего визита. Не Миракла, конечно. Боялась заглянуть Герберту в глаза и увидеть там то же, что стыло в них перед их прощанием. Боялась, что не сумеет сказать «прости». Боялась, что снова сорвется и вместо «прости» скажет нечто совсем иное, потому что в глубине души еще злилась — за ревность, за несправедливость обвинений, за то, что даже не подумал протянуть руку ей, упавшей, корчащейся на полу.