***

В витражное окно столичного Храма Жнеца тоже стучалось солнце, проливая раскрашенные лучи на белый мрамора, каким еще при Берндетте отделали круглый зал. Витраж светился точно над алтарем — черная плита, отполированная временем и ритуалами, что творили на ней веками — и статуей Жнеца, распростершей каменные крылья над россыпью свечных огоньков. Величайший из сынов Творца не требовал иных подношений, кроме свечей, коими многие поэты злоупотребляли как символом людских жизней — в день праздника те пылали не только на алтаре и в нишах по стенам, но и на полу, словно в зале с лета заблудилась стая светлячков.

В другое время витраж нарисовал бы на полу скелетов, танцующих меж песочных часов; пары им составляли девы и юнцы, с улыбкой сжимавшие костяные пальцы посланников того, кого в Керфи издавна встречали без страха. Сейчас рисунок, вытянутый умирающим светом, искаженной разноцветью окутывал юношу, застывшего на коленях перед алтарем. Синий печатью ложился на сомкнутые, обескровленные губы, красный — на склоненный лоб, желтый, песком сыпавшийся в часах — на белую мантию, в которой покидал этот храм каждый, надеявшийся повторить деяние Берндетта.

Избранник всегда готовился к ритуалу в одиночестве. Позже, на трибуне, Верховный Жрец благословит его, но главное благословение он мог испросить лишь у того, кто незримо смотрел на него из-под складок мраморного капюшона.

В тишине, которую не нарушали даже отзвуки немой молитвы, шаги Миракла прозвучали немногим резче, чем последовавшие за ними слова.

— В последний раз говорю: отступись.

Герберт не шелохнулся. Даже не отнял переплетенных ладоней от губ, не открыл глаз — только ресницы дрогнули да уголок рта дернулся в легкой досаде.

— Ты правда этого хочешь? Плясать под дудку Айрес? Воплотить амбиции отца? Или просто решил умереть, чтобы о тебе поплакала та, которую ты знаешь едва ли месяц?

— Я не умру. Не имею права.

Слова прозвучали отстраненно, словно говоривший оглядывался на мир из-за черты, за которой многое, смехотворно важное для живущих, не имеет значения.

Поверх плеча брата Миракл посмотрел на кинжал Берндетта, мерцавший у подножия статуи Жнеца.

Зачарованная гномья сталь, которой основатель династии пронзил сердце лучшего друга, которая взрезала его ладонь в день призыва, не затупилась и не поблекла. Смерть Берндетта лишила кинжал владельца, ослабив чары, не дозволявшие посторонним завладеть волшебным оружием, но никто не осмелился присвоить реликвию себе. У некромантов, решившихся повторить призыв, всегда был собственный ритуальный нож. Уэрт больше других имел право выйти сегодня на площадь с кинжалом предка, но между помпезностью и удобством он выбрал второе — и предпочел свой, резавший его руки сотни раз.