Вечером мы остановились в мотеле, назвавшись вымышленными именами, причем, когда я попытался взять себе вторую комнату, Горди спросила:

— А зачем нам две комнаты?

Я не стал возражать. Вторая медовая ловушка? Я готов. А если не ловушка — что ж, Горди теперь знает, что мы расстанемся, так что моя совесть чиста.

Часом позже, когда мы лежали, обнявшись, она сказала:

— Мне так жаль, что ты уезжаешь. А еще жаль, что ты все время был таким неприступным.

Я вздохнул.

— Насильно мил не будешь, Горди. И страны это касается в полной мере.

— Печально, когда собственная родина не мила…

— Ты даже не представляешь себе как. Я все еще люблю мою родину из прошлой жизни, а в этой моя родина обошлась со мной слишком жестко. Я помню, как в прошлой жизни мои соотечественники добровольно садились в летающие машины, набитые взрывчаткой, чтобы упасть с неба на врага…

— Это невозможно!

— Что невозможно? Летающие машины?

— Я про смертников-добровольцев. Хотя машины, летающие аки ангелы… Удивительная мысль.

— Это-то как раз было возможно. Я бы и сам сел, если б не был тогда слишком мал… Но вот сейчас я думаю: а согласились бы те люди отдать свою жизнь по приказу? Отдать ее в дар добровольно, из любви к родине — это одно. Но любили бы они родину, которая посылала бы их на смерть приказом? Полагаю, что страна, творящая произвол против своих граждан, не заслуживает любви. Клетка, даже золотая, — все равно клетка. Если ты и я не вправе распорядиться собственными жизнями — мы с тобой оба в клетке.

Наутро мы поехали дальше. Впереди, в ста километрах, — граница, ста пятьюдесятью южнее — Храм Слезы Господней.

— Сверни к храму, — попросил я.

— Зачем? Ты же не в паломничестве?..

— Бегство бегством, а долги надо возвращать.

Мы доехали до моста через ущелье, за ним — храм в десяти километрах.

— Я выйду тут, Горди. Спасибо, что подвезла. Береги себя.

Гордана притормозила у обочины и вытерла глаза, я внезапно понял, что она вот-вот заплачет.