– Да Господь с вами, Прасковья Михайловна, – степенно возразил сидевший на полу Алёшка, – я как следует ему готовлю. Только ведь их благородие плохо кушают! Дома-то лишь завтракают и ужинают, а обедают у себя в Конторе, и скверно, я полагаю, обедают! В трактире Чубыкина, что напротив, а Чубыкин – шельма, котлеты у него подгорелые, щи жидкие, и в тех щах тараканы не редкость!

– Типун тебе на язык! – вскинулась старуха. – Чтобы за трапезой, да про такую пакость! Вы уж посеките его за то, Андрей Галактионович!

– Это непременно! – согласился я, наворачивая кашу. – Очень вкусно! Умелица вы, Прасковья Михайловна!

– Да я так, – скромно потупила она глаза, но я видел, что похвала ей приятна. – Это всё Настасья, вот уж кому Бог талант дал стряпать!

– Ну, благодарствуйте! – поднялся я из-за стола и перекрестился на иконы в красном углу. – Мне бы поспать сейчас, право слово! А то третьи сутки на ногах!

– Конечно, конечно! – закивала госпожа Скудельникова. – Настасья уже всё приготовила. Только боюсь, не холодновато ли там будет?

– Я из дому шубу приволоку! – сообщил Алёшка. – Барин ею в погребе и накроется, она тёплая, на волчьем меху.

И повёл он меня, слегка осоловевшего, в крошечную кухоньку, где зиял уже чёрным квадратом ход в погреб.

Вот с этим Прасковье Михайловне повезло. Домишко на Никитской, в которой пришлось ей перебраться после продажи движимого и недвижимого имущества, был тесным – две комнатушки да кухонька, и крыша в сильные дожди текла, и сруб весьма заметно покосился. Но вот погреб тут оказался роскошным. Глубокий – сажени две в глубину, и большой, чуть ли не с половину занимаемой домом площади. За без малого год хозяйствования госпожа Скудельникова успела его как следует обжить. Перебрались сюда из прежнего её дома бочонки с грибами и огурцами, с яблочным вином и брагой. Варенья и маринады, бутыли и связки сушёных грибов украшали обшитые грубыми, нестругаными досками стены. И не так уж тут было холодно. Если бы ещё магией погреться…

Жаль, ею – нельзя. Об этом мы с Алёшкой сразу условились, едва выползли из чёрной дыры на ту сторону. Врата привели нас не в глухие пропасти земли и не в Зимний дворец, а прямёхонько на городскую свалку, откуда до Никитской было рукой подать. «Никакой магии, – постановил Алёшка. – Вас ведь искать станут оба их сиятельства… Наверняка пошлют дозорных шнырять по городу, отслеживать колебания Сумрака».

Он был прав. Я ведь, как сказочный Колобок, и от бабушки Яблонской ушёл, и от дедушки Стрыкина, но в отличие от сказки по мою душу посланы и лисы, и волки, и медведи… Да, мальчишка придумал замечательно – уж где-где, а у несчастной старухи Скудельниковой искать меня будут в последнюю очередь. Графиня о ней скорее всего и не знает, а дядюшка давно забыл – после продажи Алёшки та навсегда потеряла для него интерес. Что парень по старой памяти навещает иногда бывшую свою барыню, я дядюшке не упоминал, просто к слову не приходилось, да и не имело уже никакого значения после того, как вышел он из Сумрака Светлым. Графине Алёшка тоже про то не говорил – видимо, стеснялся.