– Но за самые великие заслуги, – важно продолжал Ознобиша, – когда речь шла не о сломанной ноге, а о державе, героев увенчивали саном царственноравных. Чтобы сидели в совете Высшего Круга, носили малый венец и своились с праведной семьёй, рождая царевичей.

Сквара засмеялся:

– Поди-тко радость великая… А кто был Гедах Керт?

– Кто?..

– Гедах Керт. Царственноравный.

Брови Ознобиши ненадолго разделила отвесная складка.

– Вот такого правда не знаю. А… в лествичнике разве нету?

– Нету. Я уж всё перерыл.

Они опять уставились друг на дружку. Иные страницы из толковника были вырезаны. И основания отсечённых листов, подклеенные, опрятно зачищенные, напрочь отбивали желание спрашивать о причине поругания книг.

– Сведал-то где про него? – невольно глотнув, понизил голос Ознобиша. Перед глазами вновь пронеслись скомканные листки в кровавом снегу. Он вспомнил мольбу попущеника, спросил: – Керт, говоришь? Почему?

Сквара поддразнил:

– Всё тебе скажи…

– Ну и не говори!

– Я вниз лазил, в темницу, давно уже. Он про себя на стене выцарапал. Вот, я запомнил: «Всякий рождённый узрит впереди смерть…»

Ознобиша послушал стихотворение, с видимым облегчением опустил книгу:

– Это кто угодно мог написать. Запрут так-то, ещё чего похлеще с горя наврёшь.

Безупречная вязь на тюремных камнях не позволяла Скваре от души согласиться, но и свидетельством истины не была. Дозволенный светильник бросал тени на сводчатый потолок, на ряды книг, уходившие в сумрак и тишину… Скоро Ознобиша разложит в памяти все законы и порядицы Андархайны. Станет, наверное, учёным писцом в свите городского судьи. Получит новое имя. Может, сам в судьи выйдет со временем… Гадать о расставании хотелось ещё меньше, чем о колбасе, чей запах Опёнку мерещился до сих пор.

Некоторое время оба молчали. Потом меньшой Зяблик спросил:

– Кабальной наш… как, чулан ещё метами не исцарапал?

Сквара поморщился, вздохнул: