Не выглядели поезжане и купцами. Странники-торгованы пронырливы, жилисты, перелётны. Баб на сносях да малых детей им с собой не таскать стать… Лутошка долго не подпускал мысли, что на прогалине ночевали переселенцы. Люди, с которыми он чаял уехать за море, на Остров Кощеев. Он всё раздумывал, верна ли догадка, мог ли кто другой покинуть такие следы… а ноги уже несли его впродоль полозновицы, скорей и скорей.
Пёрышки на снегу
Пёрышки на снегу
– Учитель, воля твоя… Дозволишь спросить?
С широкого застывшего плёса сдувало свежий уброд, белые колючие волны обтекали колени. Походники шли по гладкому насту бок о бок, Ветер чуть впереди.
– Спрашивай, сын.
Место было очень морозное, в продухи меховых рож вырывались клочья пара, тонкое серебряное кружево на кожухах разрасталось всё затейливее.
– Как думаешь, учитель… поправится Надейка?
Источник даже повернулся к нему. Тёплая личина не позволяла видеть лица, однако чувствовалось – Ветер, занятый строгими думами, ждал совсем другого вопроса. Ученик это понял, смутился, раскаялся, но слово – та же стрела. С полпути не вернёшь.
– Много ли обварила? – спросил наконец котляр.
Ворон смутился ещё больше.
– Сам-то не видал, стыдится она… Кобоха сказывает – живот внизу на ладонь и все ляги.
Ветер помолчал, подумал, ответил:
– Если изгноем не возьмётся и не закашляет, может, встанет ещё.
Дикомыт даже с шагу сбился, повесил голову, приотстал. Тащиха, гнавшая с севера прозрачный мороз, дохнула затхлостью Надейкиного чулана. Там, внутри, поёт ли девичий голосок? Или, как ушёл он, тут и забыла? А вправду сил нет уже голосок подать, в кугиклы подуть… Рука крошит уголёк, вовсе не может, свисает… Последние дни она даже рисовать позабросила.
И пробрало холодом сквозь двойной тёплый кожух: «Застану ли, как с орудья вернусь…»
Тут же заслонили небоскат померкшие девкины глаза, и робуши, приставленные к чёрной работе, уже растворяли лёгкую дверку, тащили вон залубеневшее тело… с этих станется подол вздёрнуть…
– Что запечалился? – спросил Ветер.
Дикомыт честно ответил:
– Жалко её.