«Атя, а в Андархайне теперь царь новый сидит?»
«Атя, а в Андархайне теперь царь новый сидит?»
Под лыжами курился тащихой саженный сугроб, погребальный курган былого уюта.
Под лыжами курился тащихой саженный сугроб, погребальный курган былого уюта.
«Нет, Светелко. Никто венца не надел».
«Нет, Светелко. Никто венца не надел».
«Почему?»
«Почему?»
«Потому что носить его трудно, больно и страшно. Ныне ещё паче прежнего».
«Потому что носить его трудно, больно и страшно. Ныне ещё паче прежнего».
«Почему?»
«Почему?»
«Велик поднимешься, уразумеешь…»
«Велик поднимешься, уразумеешь…»
Светел до сих пор, как лучший из оберегов, носил отломышек прокалённой глины от старой печи. Гадал, сберёг ли свой Сквара.
Светел до сих пор, как лучший из оберегов, носил отломышек прокалённой глины от старой печи. Гадал, сберёг ли свой Сквара.
Твёржа привыкла веселиться и судить о делах на площадном кругу возле общинного дома. Сегодня, так уж случилось, сперва ребятня, потом взрослые потянулись улицей вниз. Твёржинские калашники, по уговору с затресскими, уходили на своё озеро творить воинские потехи. Былая воркотня по поводу ребячьих отлучек давно улеглась, отчего же переполох? А вот отчего. Парни вздумали везти с собой наставника, больного витязя Летеня. За пределами зеленца ждали снаряжённые чунки, велись последние споры, кому впрягаться сначала, кому потом. Но как ни близко к деревенской околице стояло Пеньково жильё, до снега ещё нужно было дойти. И Летень пошёл.
Снял с гвоздя плащ, помнивший дружинные дни.
В первый раз на своих ногах двор покинул.