Видать, с голодухи заходится. Волколаки, поди, всех зайцев перегрызли… И снова глухо кольнуло сердце, когда вспомнилось обезображенное до неузнаваемости лицо Милада. Семилово осталось без обережника. В такую-то пору, когда деревни жрут… Нет, скорее до Цитадели добраться, сбыть с рук Беляна да обратно пускаться. Но теперь уж другой дорогой, проверив другие веси. Вот ведь напасть…

Сыскать бы этого Серого. Да ведь он, стервец, наверняка затаится теперь, гадай, где сызнова объявится. А что объявится — без домыслов ясно. Все одно — зверь, почуявший кровь, не уймется.

Опять заплакала в чаще лиса. Надрывно и жалобно… Лесана слушала детский плач и ей, мстилось, будто то плачет лес. Вековая чаща, измученная лицезрением смертей.

Блазнилось даже, будто всхлипывает старая сосна. Глухо, в надежде, что не услышат. А белый туман, что полз среди могучих стволов, приглушал звуки. Вот снова всхлипнуло старое дерево. Дерево?

Девушка встала и подошла к скорчившемуся на лапнике полонянину.

— Эй.

Он сжался и застыл. Видать надеялся, она не заметит.

— Не спишь, я вижу.

И тут плечи парня затряслись, всего его заколотило, забило и Ходящий разрыдался, уткнувшись лицом в ладони.

Обережница замерла над ним, не зная, что делать.