– Вы уверены, что мне следует сидеть здесь? – ворчливо спросила она.

– Кто-то же должен. – Рогонт без особого воодушевления покосился на Котарду, юную графиню Аффойи. – Благородная Лига Восьми, похоже, превратилась в Лигу Двух. – Наклонился к уху Монцы. – И я, честно говоря, думаю о том, не слишком ли поздно мне из нее выходить. Как ни печально, но у меня маловато почетных гостей.

– Так я, стало быть, опора для вашего пошатнувшегося престижа?

– Именно. Но опора совершенно очаровательная. И, кстати, это всего лишь непристойные слухи, будто у меня что-то падает… уверяю вас.

Сил у Монцы не было даже на злость, не говоря уж о веселье, поэтому она отделалась утомленным хмыканьем.

– Не мешало бы вам что-нибудь съесть. – Рогонт указал вилкой на ее нетронутое блюдо. – Вы, кажется, похудели.

– Меня тошнит. – А еще у нее болела правая рука, так сильно, что ножа не удержать. – Не переставая.

– Вот как? Съели что-нибудь не то? – Рогонт подцепил вилкой кусочек мяса, сунул в рот и прожевал с таким удовольствием, словно до прихода армии Орсо оставалась еще, по меньшей мере, неделя. – Или сделали?

– Возможно, причиной тому всего лишь общество.

– Не удивлюсь. Моей тете Сефелине вечно делалось дурно от меня. И тошнило ее часто. В некотором отношении вы с ней схожи. Острый ум, великие дарования, железная воля и… неожиданно слабый желудок.

– Сожалею, что разочаровала вас. – Кто бы знал, как она разочаровала саму себя…

– Меня? О, как раз напротив, поверьте. Я ведь тоже не из кремня сделан.

А жаль… Монца через силу допила вино, хмуро уставилась на пустой бокал. Год назад она не испытывала к Рогонту ничего, кроме презрения. Смеялась вместе с Бенной и Верным над его трусостью и его вероломством как союзника. Теперь Бенна был мертв, Верного она убила. И прибежала к Рогонту в поисках убежища, словно заблудшее дитя к богатому дядюшке. А тот, в данном случае, и себя-то не мог защитить. И все же его компания казалась намного приятней, чем альтернатива. Взгляд ее неохотно устремился направо, где в конце длинного стола сидел в одиночестве Трясучка.

От него Монцу, увы, тошнило. Рядом находиться и то было тяжело, где уж там прикоснуться… И отвращало ее не только его изуродованное лицо. Она успела повидать такое количество уродств и стольких людей изуродовала сама, что могла бы без особого труда притвориться, будто это ее не трогает. Отвращало его молчание после прежней неумолчной болтовни, напоминавшее о долге, с которым она не в силах расплатиться. Глядя ему в лицо, Монца слышала его шепот: «А должны были – тебе». И знала, что он прав. Когда же он все-таки вступал в разговор, то больше не упоминал о своем желании стать хорошим человеком и совершать правильные поступки. Возможно, ей следовало радоваться тому, что победа в том споре осталась за нею. Она и старалась. Но думать могла лишь о том, что, встретив человека, считай, наполовину хорошего, каким-то образом превратила его в наполовину дурного. Не только сама была гнилой, но заражала гнилью всех, с кем соприкасалась.