И вот мы оплакиваем павших. Оплакиваем тех, кому ещё суждено пасть, и во время войны наши крики звучат пронзительно и громко, а во время мира стенания наши так сдавленны, что мы сами себя убеждаем, будто ничего не слышим.

И эта музыка – песнь скорби, и я до конца жизни обречён слушать её сладкие, пропитанные горечью, ноты.

Покажите мне бога, который не требует от смертных страданий.

Покажите мне бога, прославляющего разнообразие настолько, чтобы приветствовать даже неверующих и не чувствовать от них для себя угрозы.

Покажите мне бога, понимающего смысл мира. При жизни, а не при смерти.

Покажите…

– Прекрати, – скрежещущим голосом потребовал Геслер.

Скрипач, моргая, опустил инструмент.

– Что?

– Нельзя с такой злостью заканчивать, Скрип. Я тебя прошу.

Со злостью? Я сожалею. Он хотел сказать это вслух, но язык внезапно отказал. Опустив глаза, он принялся разглядывать грязный пол под ногами. Кто-то походя – возможно, и сам Скрипач – наступил на таракана. Наполовину раздавленный, вмазанный в кривую половицу, он слабо шевелил конечностями. Скрипач не мог отвести от него взгляд.

Драгоценное создание, клянёшь ли ты сейчас равнодушного бога?