– Моя, – отрезала я, произнося это, как торжественный обет. И повторяла, пока она мне не поверила.

Прошло много времени. Ко мне успели зайти доктора для осмотра, Элла успела выгнать прочь полицейского, явившегося за моими показаниями, а я – жадно, как дикая собака, сожрать содержимое больничного подноса с ужином и половину содержимого автомата с закусками. И наконец, после всего этого, Элла рассказала мне свою часть истории.

Сопредельные забрали ее из квартиры Гарольда, отвезли в Бронкс и заперли в пустой захламленной квартире-студии. Без телефона, без пожарной лестницы, без соседей, без возможности чем-нибудь взломать дверь или окна. Через три дня она страшно оголодала и сорвала горло криками, и в тысячный раз ударила в дверь – и…

Дверь открылась. Никто не охранял ее, и никто не остановил Эллу, когда она спустилась с четвертого этажа и, дрожа, выбежала на улицу. Она отправилась было домой, в квартиру Гарольда, но консьерж при виде ее вызвал полицию. Подруга с бывшей официантской работы помогла ей одеждой и деньгами – ее кредитка была заблокирована, а старая банковская карточка еще до-гарольдовых времен – почти пуста. Она продала украшения, что были на ней, и пошла той же дорогой, что мы с Финчем: арендовала машину и поехала в Ореховый лес.

Но Лес-на-Полпути не пустил ее в себя. Сперва она жила в мотеле, потом нашла квартирку над парикмахерской в Берче – изо всех возможных мест там. Она работала в кафе, а выходные тратила на то, чтобы колесить по лесам в поисках входа. Месяцы проходили за месяцами без проблеска надежды – и так до самого дня, когда я вышла из леса и назвала санитарам ее имя раньше, чем свое собственное.

Сопредельные земли ничем не давали ей о себе знать – ни в лесах, ни в городах. Дни злой судьбы навсегда закончились для нее после моего исчезновения – хотя она, конечно, не сказала об этом ни слова. Но то, что ее печалила невозможность проникнуть в Лес-на-Полпути, было очень заметно.

– Может быть, теперь я просто слишком старая для этого, – сказала она. – Может, так оно работает.

– Это не Питер Пэн, – уверенно сказала я. – Это свобода.

Она взглянула мне в глаза и улыбнулась.

– Весь лед вышел из тебя. Даже тот маленький кусочек, который я всегда видела на дне твоих глаз… моя сердитая девочка.

Я не могла поверить, что это может ее огорчить – но, как ни удивительно, видела, что огорчает. По крайней мере, чуть-чуть. Я действительно перестала быть такой скорой на гнев, сделалась осмотрительнее. Каждый день уже не казался мне запалом, который так и ждет, когда его подожгут, взорвут и забудут.