Хуже всего, что София почти поверила им. Лежа в постели под тяжестью нескольких одеял, она начинала верить, что действительно сошла с ума в той парижской квартире. Но в то же время в глубине души она знала всю правду о том, что с ней случилось.

Миссис Уинстон категорически отказывалась верить в то, что голова у дочери не в порядке. Раз европейские врачи не могут ей помочь, значит хватит Европы. А что касается помолвки, то не было высказано даже намека на ее перенос. Болезнь Софии принадлежала к категории вещей, о которых лучше не упоминать, вроде дядюшки, умершего в сумасшедшем доме, или кузена, женившегося на католичке.

Единственный раз взбунтовавшись, София заявила, что покинет Европу, только если они поедут в нью-йоркский особняк, где хотя бы можно согреться, а не в продуваемый всеми сквозняками дом на Род-Айленде. Мать спорила с ней, называла такое требование смешным, но телеграмма от отца решила дело в пользу Софии. Только тогда она и вспомнила об отце, вот уже несколько месяцев одиноко сидящем в своем кабинете и ждущем новостей о болезни дочери, — вспомнила, и ее сердце устремилось к нему.

Чарльзу Таунсенду, своему жениху, София сообщила только, что недолго болела во Франции, а потом поехала в Баден на воды. Дабы немного развлечь его, она описала самые забавные тевтонские причуды работников курорта. В ответ Чарльз выразил все подобающие чувства, пожелал ей скорейшего выздоровления и закончил письмо несколькими ироническими замечаниями о предстоящем им скучном лете. Он был милым юношей и к тому же очень красивым. Но, по правде говоря, они почти не знали друг друга.

Глядя на океан, София постаралась расслабиться. Она со вздохом глотнула остывший бульон и постаралась представить, что подумает Чарльз, когда обнаружит, что его невеста все время дрожит. Она понимала, что ей следовало бы сильнее волноваться по этому поводу, но даже изображать интерес было трудно. Иногда мысленно она возвращалась к минутам, предшествовавшим ее обмороку и болезни, и тогда внутри у нее поднималась глухая всепоглощающая печаль. Она чувствовала себя укутанной в одеяла старухой. А ведь ей еще не исполнилось двадцати лет.

Возможно, она и хотела бы обвинить во всем того, кто вскарабкался на ее балкон, но по совести не могла этого сделать. Он не заставлял и даже не уговаривал ее. Он просто показал ей шанс, а она им воспользовалась, естественно и не задумываясь. Другая женщина, может, постаралась бы отыскать его и рассказать о том, что он сделал, но ее передергивало при одной только мысли об этом. Нет, она потеряла здоровье, но не гордость.