Не составило труда, просмотрев чужие мысли, определить, где находится мой Амадео, и через час с небольшим я уже неотступно наблюдал за ним с птичьей высоты, глядя, как он шагает по узкой средневековой улочке, не подозревая о моем присутствии. Мне оставалось лишь горько молчать.

Одетый в лохмотья, со свалявшимися грязными волосами, он нашел первую жертву и причинил ей перед смертью такую боль, что я пришел в ужас.

Час или даже больше следил я, как он продолжает свой путь, утолив жажду очередным злополучным полуночником, а потом, описав круг, возвращается к огромному кладбищу.

Прислонившись к холодной каменной стене колокольни, я услышал, как он, спустившись глубоко под землю, созывает свое, как он выразился, «собрание», и требует от каждого отчета в том, как он во имя любви к Господу изводил сегодня местное население.

– Дети Тьмы, рассвет уже близко. Пусть каждый откроет мне свою душу.

Уверенный, чистый голос. Ни тени сомнения в словах. Как быстро он наказывает Детей Сатаны, если им не удается безжалостно расправляться со смертными. Из уст знакомого мне когда-то мальчика исходил голос мужчины. У меня мурашки побежали по спине.

– Зачем тебе дан Темный дар? – спросил он у одного увальня. – Завтра ночью ты умрешь дважды. И если все вы не проявите большего рвения, я покараю вас за грехи и наберу в собрание новичков.

Я не мог дальше слушать. Меня переполняло отвращение.

Я мечтал спуститься в подземный мир, сжечь его последователей, вырвать его на свет и, приведя в святилище Тех, Кого Следует Оберегать, умолять отречься от избранной доли.

Но я не пошел за ним. Не смог.

Он провел среди них долгие годы; умом, телом и душой он принадлежал своим подчиненным; и ни один из моих уроков не заставил его обрести силу и восстать против них.

Он перестал быть моим Амадео. Я прибыл в Париж выяснить правду, и теперь все знал наверняка.

Меня охватила грусть. И отчаяние. Но, наверное, в ту ночь я оставил Париж лишь благодаря злости и отвращению, объяснив себе по существу, что он должен самостоятельно избавиться от темного образа мыслей. Я не смогу освободиться за него.

В Венеции я долго и тяжко работал над тем, чтобы стереть из его воспоминаний Печерскую лавру. Но теперь он нашел новый приют косных ритуалов и самоотречения. И годы, проведенные со мной, не смогли его защитить. Круг уже давным-давно замкнулся. Он снова стал монахом. Тем самым рабом Божьим, каким ощущал себя на Руси. И краткий период жизни в Венеции ничего не изменил.

Бьянка расстроилась от моего рассказа и пространных объяснений, но не стала ни на чем настаивать.